Девичий паровозик
Шрифт:
– Ничего вы не знаете.
– Мне и знать нечего.
Я встал, подошел к ней, и смело взял ее за руки. Она взглянула на меня снизу вверх.
– У меня это на лице написано?!!! Что я страдаю, и у меня не было в жизни настоящей любви?
– Смотрю в ваши грустные глаза. А в них тоска беспросветная, робость и послушание.
– Это от Бога. Он всемогущ и всевидящ!
– Нет. Это от отчаяния. Не верите вы ни во что. Просто плывете по течению. Все за вас решают. Везде флажки красные. Туда нельзя, туда не ходи.
– Вот вы говорите Миша, душа сопротивляется, а умом понимаю, что вы правы. Так и есть. Что я по большому счету видела? Да ничего! Вяжу, вышиваю, прислуживаю за мужем и сильно хочу ему понравиться, даже когда мне это противно. Даже когда мы с ним вместе, брачное ложе делим, мне больше противно, чем хорошо.
– И выхода нет?
– La sortie je ne vois pas.
Я крепче сжал ее руки. Она не противилась. Лицо ее оказалось близко. Я прижался к ее горячей щеке.
– Говорите, Маша. Говорите. Я слушаю.
– О чем?
– Так просто. Мне все равно лишь бы слышать ваш голос.
– Все что мы делаем это подло.
– Я знаю.
– А от чего вы не освободите мои руки?
– Вы этого хотите?
– Я сама не знаю что хочу.
Я взял ее за подбородок и повернул к себе. Она слегка приоткрыла рот и закрыла глаза. Я коснулся ее воспаленно сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало горячим и прерывистым. Наконец она усилием воли легонько оттолкнула меня, и сев в угол заплакала.
– О чем вы плачете? Зачем вы плачете?
– Я ничего не могу. Все во мне восстает. Все сопротивляется. Я хочу обратиться к царю нашему небесному за спасением. Это насилие надо мной. Это все пошло. Пошло! Да! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, вы сейчас же должны уйти. Слышите. Я не могу вас выгнать. Вы сами это должны сделать. Прошу вас. Заклинаю всем святым!
Я подошел. Опустился на колени. Поцеловал ей руки, и каждый пальчик в отдельности. Встал. Поклонился и вышел в коридор.
Проводник уже зажег тусклые фонари в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его, сколько давали направление движения. Я зашел к себе и стал смотреть в окно. Скоро должен был начаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и совсем медленно вполз на 200-метровый свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я не смотрел в ночь, ее не было видно, только угадывалось что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось на тебя, но никак не могло поглотить.
Скоро Сестрорецк. Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на дорожку на краешек полки. Мыслей никаких не приходило в голову. Просто было все безразлично и пусто, как будто я находился в квартире, из которой вынесли абсолютно все вещи и даже вынули окна и двери. Сквозняк гулял в пустых комнатах, шевелил листами газет и журналов, откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.
Паровоз было набравший привычную скорость, вдруг сбросил тягловое усилие, и колеса по рельсам застучали все реже и реже. Раздался громкий приветственный гудок, и он тут же задохнулся сиплым басом.
Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая купе.
– Ну, вот и все! – Сказал я, поднимаясь, оглядывая второпях еще раз купе и пытаясь не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от девушки. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я совсем медленно, как старик, шаркая, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться. Наконец рядом у уха почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот.
– Вы не зашли!?
– Зачем?
– Попрощаться
– Зачем, – повторил я опять.
– Пра-а-авда за-а-чем, – сказала она, в задумчивости растягивая слова.
– Так глупо.
– Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, – неуверенно промолвила она.
– На счет вас не знаю, а мне, а мне, ну как-то, – растерялся я.
– Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, с грустной улыбкой в голосе сказала Маша.
– Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел. Вы так не считаете?
Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека, глухо.
Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.
– Вот так! – Она спрятала ее у себя в кулачке.
– На память? – грустно улыбнувшись, спросил я.
– На память! – Согласилась она, и голос ее дрогнул.
– Будете меня вспоминать. Это хорошо.
– Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.
Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.
– Нет! Нет! Это совсем ни к чему. Увидят.
Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся она, робко оглянувшись, сама быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.