Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова

Барков Иван Семенович

Чрез коих всякого пороки въявь открыты.

Не только ж в книгах злых значатся имена,

Но и поступка их народу знать дана,

Затем, что действом их пороки представлялись,

Дабы охотнее от оных воздержались.

Бумажка ничего не сделает у нас,

Хотя бы страсти в ней описывать сто раз,

Лишь видя в ней себя порочный, как в зерцале,

Вдруг бросит, побежит он сам смеяся дале.

Когда и строгостью нельзя глупца унять,

То может ли такой стыд с совестию знать?

Примером могут им служить такие лица,

Которых к честности вела творца десница,

Изящностию всех украсила доброт

И добродетелью прославила их род;

А милость нашея защитницы и сила

В сердцах их оную сугубо утвердила,

И, в безопасный взяв Россию всю покров,

Хранит и милует, законы вводит вновь.

Вы ж, исполнители премудрых повелений,

Даете образ, как избегнуть преступлений

И добродетельно на свете людям жить,

Чтоб общей матери могли угодны быть.

Счастливей для меня тем будут и сатиры,

Когда не презришь ты Горациевой лиры.

Его Сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову… ^*

Его Сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову, ее Императорского Величества лейб-гвардии конного полку подполковнику, генералу-адъютанту, действительному камергеру, Канцелярии опекунства иностранных президенту и разных орденов кавалеру, милостивому государю всеусердное приветствие

Монархам паче всех любезна добродетель; Живой пример в тебе зря, всяк тому свидетель, Которым вящще всех побуждены сердца, Чтоб

так, как милостям монаршим нет конца, Преуспевали ввек их верность и заслуга. Хотя ж все превзойти пекутся в них друг друга, Но силам смертных есть и всем трудам предел; Затем усердность чтим не меньше славных дел. Кто храбр, тот отвратить на брани силен бедство, А остроумный — в том подать герою средство; Коль случая кому явить то в мире нет, Тот долг заслуг своих усердством наведет, Таким, каким твой дух к монархине пылает, Какое всяк тебе подобный изъявляет. Но прелесть ли богатств и чаянье ль честей Заслуги матери влекут являть своей? Любовь, щедроты, суд прав, милости едины Долг налагают сей рабам Екатерины. Не славой и она пленялася венца, Искавши наших бедств с опасностью конца; К отечеству любовь ее, тогдашня жалость Заслуг к ней подданных доказывают малость. Дай новы способы, великий муле, к тому, Чтоб следовал народ примеру твоему. Но похвалы плодить — терять напрасно речи, И действует тут лесть, не разум человечий. За верность честь приял ты нову вместо мзды; Всяк да хранит твои, кто льстится тем, следы.

Сатира VIII книги первой Горация ^*

Приап [89]

Пень фиговый я был сперва, болван бесплодный; Не знал и мастер сам, к чему б я был пригодный, И скамью ли ему построить иль божка? Приапа сделала художная рука. С тех пор я, став божком, воров и птиц пугаю; Имея в правой жердь руке, тех отгоняю, Стращаю наглых птиц лозою от плодов, Чтоб, роя семена, не портили садов, На Эсквилйнском [90] вновь пространстве насажденных, Где трупов множество бывало погребенных. На те места рабы товарищей своих, Из хижин вынося, бросали там худых. То было общее кладбище бедной черни: Скончавший Номентан жизнь в мотовстве и зерни, И Пантолав, кой был известный мот и шут [91] , Как тот, так и другой лежат зарыты тут. Обширность места вся на плите означалась [92] , И вдоль и поперек в пределах заключалась, И было сверх того иссечено на ней, Безродный что голяк зарыт в могиле сей. А ныне может жить в Эсквилах всяк по воле, На холме в ясни дни гулять и ровном поле. Печальный всюду вид дотоле зрелся там, И кости лишь по всем валялися местам. Не столько птицы тут досадны мне и воры, Сколь яд волшебниц злых, шептанья, наговоры, Которыми они тревожат дух людей. Нельзя никак прогнать прелютой язвы сей: Как скоро солнце зрак, скончав бег, скроет в понте, Блудящая луна взойдет на горизонте, Сбирают зелия и кости для вреда. Я видел, как пришла Канидия туда [93] , Вся растрепав власы, в нелепости безмерной, И препоясана была в одежде черной, И ноги зрелися босые у нея. Вдруг после страшного с Саганою вытья, Являя с ужасом бледнеющие хари, Драть землю начали ногтьми волшебны твари, И зубом растерзав потом они овна, На коем черная везде была волна, Кровь в яму испущать ископанную стали, Чтоб духи собрались и им ответы дали. Личины ими две туда ж принесены, Которы сделаны из воску и волны; Последняя была сильняе первой многим, Хотевшая карать мученьем слабу строгим. Из воску сделанна стояла перед той, Как рабским образом терпящая рок злой. Едина Гекату на помощь призывала, Другая лютую Тизйфону склоняла [94] . Змеям подобны те и адским зрелись там, И самая луна разделась, зря сей срам, И скрылась, чтоб таких не видеть злодеяний. А если лгу, глаза пусть выклюют мне враны, И пусть достануся на всякий я позор, Чтоб Юлий, Педиат, Воран ругался вор [95] . Что ж все упоминать проказы злых явлений, Как, проницательно жужжа, с Саганой тени Плачевный делали и чуткий звук в ушах, Который всякому навел бы сильный страх, Как волчью морду те злодейки хоронили [96] , И с нею вместе зуб змеи в земле зарыли, Как, растопившись, воск умножил пламя вдруг И как я, видя то, сих устрашил подруг? Отмстил, пресекши тех с делами фурий речи: Сколь громко лопает воловий иль овечий, Когда надут пузырь и сильно напряжен, Столь громко фиговый расседшись треснул пень. Тем сделался конец волшебству их и злобе; Канидья бросились с Саганой в город обе. От треску выпали все зубы вон у той, У сей спал с головы парик ее большой, И ядовитые из рук упали травы. Довольно было тут и смеха и забавы, Когда б кто на сие позорище смотрел, Премного бы, чему смеяться, тот нашел.

89

Стихотворец представляет в сей сатире Приапа, который поставлен был в Эсквилинских садах, жалующегося, что не столько обеспокоивают его воры и птицы, как ворожеи, в том месте для колдовства собирающиеся.

90

Эсквилами называлась гора и село в Риме, где был замок римского царя Тулла Гостилия; после на том месте погребались рабы и подлые люди, где напоследок Меценат для здравого воздуха развел сады.

91

Сии оба, расточив имение свое, погребены в Эсквилах, которые можно по-нашему назвать убогим домом.

92

На плите означалось все пространство погребального места, которое имело в ширину тысячу, а в длину триста саженей; при том и завещание умершего.

93

Канидия и Сагана, о которой ниже в сей сатире упоминает,

суть имена волшебниц.

94

Гекатою называлась Прозерпина; а Тизифоною одна из трех адских фурий.

95

То есть, если я говорю неправду, то пусть всякий бездельный и негодный человек мне насмехается.

96

В деревнях привешивали над дверьми волчью морду, будто тем от порчи избавлялись, так, как у нас в хлевинах лапоть вешают.

Стихотворения, приписываемые И. Баркову

Сатира на Самохвала ^*

В малой философьишке мнишь себя великим, А чем больше мудрствуешь, становишься диким. Бегает тебя всяк: думает, что еретик, Что необычайны шутки делать ты обык. Руки на лоб иногда невзначай закинешь, Иногда закусишь перст, да вдруг же и вынешь; Но случалось так же головой качать тебе, Как что размышляешь иль дивишься сам себе! Мог всяк подумать тут о тебе смотритель, Что великий в свете ты и премудр учитель. Мнение в народе умножаешь больше тем, Что молчишь без меры и не говоришь ни с кем; А когда тебя о чем люди вопрошают, Дороги твои слова из уст вылетают: Правда, скажешь — токмо кратка речь твоя весьма — И то смотря косо, голову же заломя. Тут-то глупая твоя братья все дивятся И, в восторг пришедши, жестоко ярятся: «Что б когда такую же голову иметь и нам,— Истинно бы нашим свет тогда предстал очам!»

«Пронесся слух: хотят кого-то будто сжечь…» ^*

Пронесся слух: хотят кого-то будто сжечь; Но время то прошло, чтоб наше мясо печь. Безбожника сего всеместно проклинают, И беззаконие его все люди знают: Неизреченный вред закону и беда — Обругана совсем честная борода! О лютый еретик! против чего дерзаешь? Противу бороды, и честь ее терзаешь! Как ты сеешь яд? Покайся, на тебя уже разверзся ад; Оплакивай свой грех, пролей слез горьких реки, Когда не хочешь быть ты в Тартаре вовеки. О вы, которых он Прогневал паче меры, Восстав противу веры И повредив закон! Не думайте, что мы вам созданы на шутки; Хоть нет у нас бород, однако есть рассудки: Не боги ведь и вы, А яростью своей не человеки — львы, Которые страшней разверста адска зева. Спаси, о боже, нас от зверского их гнева. Забыли то они, как ближнего любить; Лишь мыслят, как его удобней погубить, И именем твоим стремятся только твердо По прихотям людей разить немилосердо.

Сатира на употребление французских слов в русских разговорах ^*

Великость языка российского народа Колеблет с рвением неистова погода. Раздуты вихрями безумными голов, Мешая худобу с красой российских слов, Преславные глупцы хотят быть мудрецами, Хваляся десятью французскими словцами, И знание себе толь мало ставят в честь, Хоть праведно и тех не знают произнесть. Природный свой язык неважен и невкусен; Груб всяк им кажется в речах и неискусен, Кто точно мысль свою изображает так, Чтоб общества в словах народного был смак; Где слово приплетешь некстати по-французски, Изрядно скажешь ты и собственно по-русски, Но не пленяется приятностью сей слух, На нежность слов таких весьма разумный глух. Не заплетен отнюдь язык наш в мыслях трудных, Коль громок в похвалах, толь силен в тяжбах судных. Любовный нежно он изображает зной, Выводит краткость въявь, закрыту темнотой. Каким преславный Рим превозносился словом, Такою кажет нам Россию в виде новом. Каков был Цицерон в витийстве знаменит, Так в слове греческом Демосфен плодовит. Возвысили они своих отечеств славу, Принявши честь себе слыть мудрыми по праву. Примеру многие последуя сему, Желают быть у нас за образец всему: Надменны знанием бесплодныя науки, На ветер издают слов бесполезных звуки, Где показать в речах приятный вкус хотят, И мудрость тем открыть безумию спешат. Заслуги ль к отчеству геройски выхваляют, Меритызнатные стократ усугубляют, За склонность ли кому сей род благодарит, Не благодетель тот ему, но фаворит. Не дар приемлет — что ж? — дражайшие презенты, И хвалят добрые не мысли — сантименты.

Надгробная надпись ^*

На сем месте, вот, лежит Авктор, знаменит добре, Коего скосила смерть бывшего уж не в поре, Да и потрудившись в прозе словно как в стишках. Мимо всяк идущ здесь, дельно знай, а не в смешках, Что глумил он юных лет во маковом цвету, И, уж мужем ставши быть, презрил мира суету. Кончив больно труд велик, сиречь «Аргениду», Возгремел, в точь как Омир, вдруг «Тилемахиду». Скачущ дактиль, нежн хорей, ямб громк, ипостасен, Да и самый анапест им же стал быть красен. Распростившись с музами, скрылася его уж тень В те места, где оныя млекотечный ждал Роллень; Из него повыжав он древней красоты весь сок, От того оставил нам преполезный всем кусок. Уже ты опочил со праведными духи, Который заглушал всех умных вздором слухи; Но видно, что грехов избавил нас Господь, Что глупых не видать ни басенок, ни од.

Эпиграмма на красоту чрез Баркова ^*

Есть главна доброта, красой что названа, И, без сомнения, та с неба подана. Какой она талант пред прочими имеет, То непостыдно всяк сказать сие посмеет. Хотя и без ружья, но бранней она всех, Над храбрыми берет всегда она свой верх. Разит не тело та, но ум она разит, Невидимо стрелы жестокия перит. Хоть ран не делает, но, муча, грудь снедает, И острыя умы без милости терзает. Свирепство перед ней младенцом становится И словом уж нельзя от ней оборониться. Закрыв разве глаза и прочь от ней бежать И никогда ее в уме не представлять. То можешь невредим быть телом и душею И также пред творцем чист совестью своею.