Девочка и мертвецы
Шрифт:
— Чего это вы чудите, товарищ майор?
— Я чудю? — Рыбнева едва не перекосило. — А не ты ли, дядь Вася, сегодня учудил: девушку по имени Александра убил?
— Александру… — пробормотал дядь Вася, пятерней сжимая сморщившееся лицо. — Так ты, майор, сюда мстить пришел?
— Разве это месть? — пробормотал Рыбнев, усаживаясь на кровать. — Месть — это когда двое благородных, один оскорбление в лицо кидает, а второй ему в сердце стреляет. А тут не месть, а человеческий суд над мразью: по-другому не назовешь.
—
— Когда этот народ зверски убивает мою женщину, я перестаю считать его кем бы то ни было: я просто давлю его, как мерзкого червя, — сказал Рыбнев.
— Может, и прав был Ионыч, когда твою девку резал, чтоб ты от него отстал и вездеход забрать не мешал! — в ярости закричал дядь Вася. — Ты, мил человек, с таким отношением к народу ничего иного не заслуживаешь!
— Ионыч… — прошептал Рыбнев, напрягшись. — Так, получается, на вездеходе он все-таки…
— Да, — буркнул дядь Вася, растеряв вдруг пыл. — И девку твою он, конечно, того… зря, в общем. Ты прости, майор.
— Этот твой Ионыч, получается, опаснейший убийца, — сказал Рыбнев, вставая. Направил оружие на дядь Васю. — За пособничество особо опасному преступнику я приговариваю вас, почтенный Арзамас Пилонов, к высшей мере социальной справедливости: к смертной казни. — Добавил тише: — Прости, дядь Вася. Видит бог, ты мне был в чем-то симпатичен. — И выстрелил. Попал четко: прямо в лоб. Дядь Васю откинуло: головой врезался в тумбочкину дверцу, снес ее, хлипкую, с петель и плотно застрял.
В комнате потемнело.
Рыбнев подошел к окну. За окном с небесных вершин на грешный снег стекала живая коричнево-серая масса, словно болотная жижа или чего похуже. Сквозь щели в окнах в квартиру проникала гнилостная вонь; Рыбнев зажал пальцами нос. Он смотрел на эту жижу, готовую в любой момент затвердеть и выдвинуть из себя щупальца, которые с легкостью снесут стены дома, и жалел о том, что теперь уж точно не догонит Ионыча. Подумал о рядовом Лапкине: как он там? Ушел ли с мальчишкой? Потом мелькнула мысль о бездне, и Рыбнев до рези в глазах уставился в стену жижи. Жижа набухла в одном месте, надулась, как воздушный шарик, тонкая серая пленка лопнула, и в том месте возникло гигантское глазное яблоко; бездна уставилась на Рыбнева, подслеповато щурясь и воняя.
И тогда Рыбнев заржал, словно жеребец, кирпичом пришибленный; и смеялся товарищ майор ровно до тех пор, пока под напором мертвого чудовища не обвалилась крыша.
А потом уснул: на долгих два года.
Глава семнадцатая
Вездеход шел мягко. Сокольничий успевал одной рукой рулить, а другой гладил Катенькину горячую голову. Девочка свернулась калачиком на сиденье и положила голову ему на колени. Ее трясло, и она надрывно кашляла. Ионыч отодвинулся от Катеньки подальше и дышал в сторону, чтоб не подхватить заразу.
Из города выехали без происшествий; чуть, правда, не столкнулись с другим вездеходом, спешно покидавшим Пушкино, но, слава богу, разминулись.
— Куда едем, Ионыч? — спросил Федя.
— А поехали-ка домой, Федор, — решил Ионыч. — Вдоволь мы по свету попутешествовали, но места лучше, чем дом, по-моему, так и не нашли.
— Это ты прав, Ионыч, — сказал сокольничий, вставляя на место вытекший глаз. — Ну а если нас там поджидают?
— А и пусть! — задорно воскликнул Ионыч. — Довольно нам бегать, словно трусливым зайцам: пора встретить опасность лицом к лицу. Поехали домой!
— Смелый ты человек, Ионыч! — Сокольничий чуть не прослезился. — Ну и я тогда смелым буду! Поехали — чего нам страшиться в собственном-то доме! — И он повернул руль.
Ехали молча. Катенька кашляла и тихонечко плакала в лихорадочном полусне.
Ионыч спросил:
— А тарелка как?
— Полил я ее кипяточком из заварочного чайничка, Ионыч. Зеленая лампочка горит.
— Это ты молодец, Федор. Главное не забывай: важнее этого артефакта у нас ничего нет.
— Помню, Ионыч. Как не помнить?
Вездеход тряхнуло.
— Что такое? — возмутился Ионыч. — Откуда на хорошей русской дороге неровности поверхности?
— Это не неровности, это мы серого нечаянно сбили, — ответил Федя. — На дорогу вышел, мертвый придурок.
— Да?
— Кажись, в лепешку его…
Ионыч схватился за живот и засмеялся.
Сокольничий старательно вторил ему: Ха. Ха. Ха.
Тем временем Марик подошел к раскатанному по асфальту Машке. Машка попытался улыбнуться расплющенными губами.
— Убийц… — пробормотал он и стал медленно растворяться.
— Я буду звать тебя Болесвет Хапугин, — прошептал Марик. — Как же так. Столько шли и… забыл слово.
Мертвый мальчишка посмотрел вслед уезжающему вездеходу. Подошел к обочине, наклонился и похлопал ладонью по снегу. Искры входили в мертвое тело мальчика, словно крохотные иголочки. Марик почувствовал небывалый прилив сил; что-то изменилось, и снег зарядил его энергией до отказа. Мальчишка выпрямился и быстро пошел за вездеходом, молясь про себя:
— Забыл слово. Забыл слово. Забыл слово.
Часть третья
Смерть мертвеца
Каждые восемь дней кто-нибудь из моих друзей говорит мне: «Я готов убить ради Родины».
Собственно, вместо «Родины» сюда можно вставить что угодно.
Возлюбленную, друга или сына — это ничего-ничего.
Никто из моих друзей так никого и не убил.