Девочка, испившая Луну
Шрифт:
И поэтому он положил сему конец.
Он назвался опекуном девочки и связал их судьбы. Но у этого тоже были последствия.
Зосим предупредил других учёных об интригах своей коллеги, Той, Что Ест Печаль. Каждый день могущество её росло. Каждый день влияние увеличивалось. И предупреждения старика Зосима не будили понимания у глухих людей. И писал он своё имя с дрожью страха в руках.
(Луна, стоя в комнате и читая эту историю, среди его записей, тоже содрогнулась).
И девочка всё росла и росла, а сила её всё увеличивалась и увеличивалась. Она была довольно импульсивной, иногда – довольно эгоистичной, какими часто бывают многие дети. И она не заметила, как
– Мы только надеемся, - зашептали бумаги на ухо Луне, - что когда она вновь встретит Ту, Что Поедает Печаль, наша девочка станет старше, сильнее, увереннее в себе. Мы только надеемся, что после нашей жертвы она будет знать, что делать.
– Но кто? – спросила их Луна. – Кто эта девочка? Могу ли я предупредить её?
– О, - задрожали в воздухе бумаги. – Мы думали, что уже сказали тебе об этом. Её зовут Ксан.
Глава 28. В которой несколько человек отправляются в лес.
Ксан сидела у камина, крутила свой фартук и так, и сяк, пока тот не превратился в сплошные узлы.
В воздухе что-то застыло. Она чувствовала это. И было что-то под землёй, без конца жужжало, урчало, раздражало. Она это тоже чувствовала.
Спина её болела. Руки её болели. Её колени, её бёдра, её локти и её щиколотки, и каждая её косточка, и её опухшие ноги всё болели, болели и болели. Каждое движение, каждый импульс, каждый толчок шестерёнок жизни Луны, каждый миг к её тринадцатилетию, чувствовала Ксан, истончал, сокращал, выжигал её. Она стала лёгкой и хрупкой, как бумага.
Бумага, подумала она. Жизнь её состояла из бумаги. Бумажные птицы. Бумажные карты. Бумажные книги. Бумажные журналы. И слова тоже были бумажными, и мысли – всё на свете состояло из бумаги. Всё замирало, всё становилось мельче, всё теряло смысл. Она помнила Зосима, милого Зосима! Он казался ей сейчас таким близким – над высокой стопкой бумаги горели шесть свеч, освещали весь стол, открывая знанию чистое пространство.
Её жизнь была записана на бумаге, сохранена на бумагах всех этих кровавых учёных, что ломали свои заметки и свои мысли. И свои наблюдения. Если б она умерла, они бы записали её кончину и даже не прослезились бы. А вот луна такая же, как и она. И вот – она хватается за слово, что могло бы всё объяснить, а девочка не может ни прочесть, ни услышать!
Это несправедливо. То, что сотворили с Ксан эти люди в замке, было несправедливым. То, что сотворила с Луной Ксан – тем более! А то, что граждане Протектората делали со своими детьми – уж того хуже! Ни в одном из них не было ни капли справедливости!
Ксан стояла и смотрела в окно. Луна не вернулась. Может быть, это было к лучшему. Она оставит записку, ведь что-то легче сказать на бумаге, чем на словах.
Ксан никогда не ходила так рано за ребёнком из Протектората. Но на этот раз она не могла рискнуть, не могла опоздать. Не после того, что случилось в последний раз. И она не могла рискнуть и стать замеченной. Трансформация – весьма сложное дело, и ей пришлось сражаться, чтобы вернуть себе настоящий лик после всего, что она сотворила. Да и сколько ещё последствий она упустила из виду!
Ксан застегнула дорожный плащ, сунула ноги в пару крепких ботинок, после упаковала собственную сумку, в котором теперь было полно бутылок молока и сухой, мягкой ткани, да ещё немного еды для себя самой. Она прошептала заклинание, что заставило бы молоко не портиться за долгую дорогу, попыталась игнорировать
– Какая птица? – пробормотала она. – Какая птица, какая птица, какая птица?! – она думала, что, превращаясь в ворону, может стать хитрее обычного, а вот если она вдруг станет орлом и возьмёт немного сражения за жизнь от него, впитает эту невидимую, но могучую птичью силу… Или, может быть, стать альбатросом с его невообразимо лёгким полотом – это казалось такой хорошей идеей, если, конечно, не учитывать отсутствие воды в округе, что могло бы не дать ей ни взлететь, ни приземлиться так, как следует. В конце концов, она выбрала маленькую, крохотную ласточку, такую тонкую и прозрачную, но при этом способную летать хорошо, высоко да быстро, и взгляд у неё острый и пристальный. Да, ей придётся делать определённые перерывы, и ласточка была маленькой, коричневой, более того – практически невидимой для любого из хищников
Ксан закрыла глаза, прижала ноги к земли и почувствовала, как сквозь её хрупкие кости постепенно течёт волшебство. Она ощутила, что стала неимоверно лёгкой и маленькой, острой… Яркие глаза, ловкие коготки, острый, острый клювик. Она махнула крылом, почувствовала, как в глубине её души вспыхнула необходимость летать – такая, что она могла умереть от неё! – и, издав высокий, грустный вскрик одиночества и грусти по Луне, она взлетела в воздух, скользя по краю деревьев.
Быстра, как свет, светла, словно бумага.
Энтен ждал рождения собственного ребёнка – только потом он начнёт свой путь. До Дня Жертвоприношения были ещё недели – но не было шанса на то, чтобы кто-то родил в это время. Да, в Протекторате было около двух десятков беременных женщин, вот только у всех только-только начали появляться животы. И им понадобятся месяцы, а не недели.
К счастью, роды прошли легко. Или, может, Эсин только утверждала, что это было легко. Но каждый раз, когда она издавала крик, Энтену казалось, будто бы он умирает изнутри. Роды были громкими, грязными и страшными, и Энтену казалось, словно они заняли целую жизнь или даже больше, хотя на самом деле всё длилось едва ли несколько часов. Дитя завопило как раз пополудни.
– О, что за правильный джентльмен! – воскликнула акушерка. – Появляется ровно в срок, в самый разумный час!
Они назвали его Лукеном и диву давались его крошечным пальчикам и его нежным ручкам, тем, как его взгляд скользил по их лицам. А ещё они целовали его в его маленький вопящий ротик.
Энтен никогда не был более уверенным в том, что должен сделать.
Он ушёл следующим утром, задолго до того, как взошло наконец-то солнце, и его жена да его ребёнок всё ещё спали. Он не мог заставить себя сказать "до свидания", подразумевая "прощай".
Сумасшедшая стояла у окна, прижав лицо к решёткам. Она наблюдала, как из тихого дома выскользнул молодой мужчина. Она ждала, что он появится через несколько часов. Она знала, почему решила ждать его с этого мига – но ждала. Солнце всё ещё не встало, и на небесах ярко и ясно сияли звёзды, будто бы на небесах кто-то просыпал битое стекло. Она видела, как он выскользнул из собственного дома, как молча прикрыл за собою дверь. Она наблюдала за тем, как он положил свою руку на дверь, прижал ладонь к деревянному узору. На какой-то миг ей подумалось, что он мог бы и передумать и вернуться обратно, повернуться спиной к дороге и темноте – но он этого не сделал. Он зажмурился, тяжело вздохнул и повернулся на каблуках, торопясь к тёмной полосе городской стены, где склон был менее крутым.