Девочка, сошедшая с тропы
Шрифт:
Я стала девушкой, которая сошла с тропы и углубилась в лес, потому что могла это сделать. Я стала той, которая не потерялась, не споткнулась, не заблудилась, а проложила новую тропу. Я буду спасать людей — не так, как ты, Китнисс. Иначе. Но ведь дело в том, что я буду спасать, и какая разница, как — поднимая их на восстание или облегчая их боль своими знаниями?
Я буду достойна тебя, сестра.
Моя мечта сбылась даже раньше, чем я думала. Пишу об этом второпях. Ты даже не представляешь, что здесь сейчас творится! Нас, врачей, отправляют в Капитолий. Я лечу в первом составе. Об
И мы скоро встретимся с тобой, Китнисс.
Ты даже не представляешь себе, как скоро мы встретимся.
========== 8. ==========
— Твой суд завершен. Собирайся, мы едем домой.
Откровенно говоря, большую часть своей жизни Китнисс не понимает, что с нею происходит.
Сначала смерть отца и апатия матери заставляют ее взять на себя слишком тяжелую ношу по обеспечению выживания собственной семьи; спасибо, что отец хорошо ее подготовил к роли охотницы.
Прозвучавшее на жатве 74 голодных игр имя младшей сестры заставляет ее вызваться добровольцем; ни одной мысли о том, что она просто может промолчать.
На Жатве 75 голодных игр звучит только одно имя; других имен — других выживших на арене — просто нет.
С квартальной бойни ее забирают в бессознательном состоянии; где-то далеко полыхает то, что осталось от двенадцатого дистрикта.
Революция в самом разгаре и Плутарх использует лицо Китнисс; Китнисс Эвердин вынуждена стать сойкой-пересмешницей и играть роль, которую никто не сможет заставить ее вызубрить наизусть.
Между приступами безумия, в бреду от боли, Китнисс рассеянно думает о том, что встреча со Сноу вполне могла быть подстроена. В конце концов, сойка-пересмешница так предсказуема, что ее легко подтолкнуть к убийству не того президента.
Когда Хеймитч говорит ей о том, что они едут домой (дом — какое-то очень знакомое слово, но девушка не помнит точного его значения), эта мысль обретает еще одно подтверждение.
Вся жизнь Китнисс Эвердин идет по плану.
По чьему-то чужому плану.
…
После прочтения Китнисс осторожно закрывает дневник Прим. В доме тихо — все спят в своих постелях или делают вид, что спят. Дом с призраками остается верен себе; тишину, даже такую прозрачную, как сейчас, нет-нет, но нарушают какие-то шорохи и скрипы. Китнисс вслушивается и в тишину, и в смесь до боли знакомых звуков. Оставшуюся ночь, она знает, что ей придется провести без сна, стараясь не срываться в истерику, которая будто бы должна быть рядом, но еще не лишает рассудка. Внутри Китнисс тоже тишина, нарушаемая только обычными процессами — движением воздуха в легких, шумом крови, биением сердца, которое — должно быть, чудом — не разлетелось на куски.
Китнисс собирает жизнь своей младшей сестры, как паззл. Теперь она точно знает, как много в той жизни белых пятен, пятен, о существовании которых Китнисс даже не догадывалась. Но теперь у нее есть и те фрагменты, которых не было; те фрагменты, которые сдавливают грудную клетку до треска ребер, но не убивают медленно и болезненно.
Китнисс многого не знала о своей сестре.
Пока Эвердин даже не подозревает, как жить с этими новыми
А еще Китнисс не уверена, что кто-то сможет ей подсказать, как жить дальше.
На рассвете девушка сдается и выходит на улицу.
Холодно. Воздух все еще — ей, разумеется, только кажется, — пропитан пеплом и запахом горевшей заживо плоти. От этого запаха почти тошнит, но Эвердин сдерживается, дышит, считает до десяти. Ее уже учили начинать с простого.
Ее зовут Китнисс Эвердин. Она родилась в двенадцатом дистрикте. Она жила в двенадцатом дистрикте вместе с матерью и младшей сестрой. Ее младшую сестру звали Примроуз Эвердин. Примроуз Эвердин любила Пита Мелларка.
Бывшая сойка-пересмешница смотрит на примулы, которые посадил Пит и хочет уничтожить каждый цветок по отдельности. От этого желания — необоснованного, неразумного, даже сумасшедшего, — сводит скулы. Китнисс сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони, но недостаточно сильно.
Весь мир для нее окрашен не в черно-белый, а в черно-красный — кровь и пепел, пепел и кровь.
Пит Мелларк застывает за ее спиной буквально на долю мгновения; наверное, он тоже считает до десяти, перед тем, как сделать очередной шаг.
— Я не хочу говорить с тобой, — выпаливает Китнисс, желая предугадать любые его слова.
Пит смотрит внимательно — секунда, другая — и пожимает плечом, признавая за ней это право. И проходит вперед, к своему бывшему дому, не бывавшему его домом, но ставшему домом для кого-то еще.
— Зачем ты только вернулся? — спрашивает Китнисс его сгорбленную спину. Пит чуть оборачивается, не глядя на нее, но, определенно, видя ее краем глаза. И молчит. — Переродок в тебе хотел сделать мне больно? — продолжает Китнисс, хотя очень хочет остановиться. — У него получилось. У тебя получилось, Пит. Мне больно.
Мелларк — когда в последний раз она, пусть мысленно, называла его мальчиком с хлебом? — продолжает идти дальше. Китнисс впервые обращает внимание на то, как сильно он хромает.
— Мне больно, — повторяет она, повышая голос, чтобы быть услышанной. — Я убила свою сестру.
Пит останавливается, сначала замедляя шаг. Китнисс хотелось бы разреветься, как маленькой девочке, которая спустя столько лет своей плодотворной — смертельные ягоды, уничтоженные дистрикты, кровавая революция — жизни узнала о том, какая же она, в самом деле, самовлюбленная эгоистка.
Прим не должна была умереть. Прим должна была спасать людей, как и мечтала. А вот Китнисс, всегда спасавшая только свою сестру и себя, должна была сгореть под градом бомб, присланных теми, кто был в рядах хороших парней и просто хотел ускорить победу добра над злом, пролив немного больше крови, чем было нужно.
Между тем капитолийский переродок с лицом мальчика с хлебом смотрит на нее — не искоса, не краем глаза, а прямо, пристально.
— Ты не виновата в смерти своей сестры, Китнисс. Мы все виноваты в ее смерти, каждый по чуть-чуть. Но, если тебе хочется взвалить на себя вину, ответственность, наказание — никто из виновных не будет мешать, поверь. Особенно мешать тебе не будет Плутарх, который знал больше всех нас вместе взятых и все равно сделал это с Прим.