Девушка с веслом
Шрифт:
В конце концов Сашка докатился до чайных плантаций – и решил, что взрослая жизнь не так уж никудышна. Одно было плохо: на горных плантациях не было девушек. Совсем. Все они мельтешили в Южной Столице, сбиваясь в кучки в различных офисах, за пределами досягаемости.
В этот раз Сашка опять опоздал – и ему достались бензоножницы. Витя Качкаланда с Борисом Ворониным, взяв в инструменталке граблезубую японскую машину по имени «Харука», в меру поглощавшую коктейль (двести граммов машинного масла на шесть литров девяносто второго бензина), – вовсю уже резали чай на плантациях бывшей пятой бригады. Вторую чаерезку, оставшуюся от советских времен, раза в три тяжелее японки и коктейля потреблявшую допьяна, – звалась она «Тырындычиха» – несли над поверхностью чайного ряда, взявшись за стальные ручки, Гордей Таранов и Самвел Шагисян. Они поддерживали Тырындычиху с двух сторон, будто перебравшего товарища, а машина надсадно стрекотала – крыла всех тяжелым матом с перегаром машинного масла. Парусиновый мешок, пристроенный позади машины, казался надутой ветром-борой оранжевой рубахой загулявшего мужичка. В сетчатое окошко видать было, как срезанные железными крестцами-зубьями листья, направляемые горячим дыханием из трубок-поддувал, летят, кружась, вертясь и извиваясь, наполняя мешок, который с каждым шагом становился тяжелее. Миша Раздобутченко и Роберт Заблуда орудовали саблезубыми бензоножницами: каждый подстригал бок своего чайного ряда, чтобы между ними можно было протиснуться.
Горы в сплошной чешуе плантаций казались многогорбым зверем, разлегшимся под приморским солнцем. Порой плантацию пересекала желтая колея, уходящая в знойную даль, порой из зеленого подшерстка вырастал двуногий деревянный столб электропередачи, сделавший жирафий шаг в сторону Абхазии. Лес, окороченный, но по-прежнему наступавший на чайные поля, возвышался обок, заманивая зыбкой сонной тенью, птичьими трелями, поспевающей дикой черешней.
Летом рабочий день начинался в шесть ноль ноль и заканчивался в четырнадцать, с небольшим перерывом на водопой и перекус. Обедали тут же, в тени крайнего дерева с яйцевидной кроной, расстелив на траве самобраные газетки, сложив на них немудрящую снедь; пластиковая бомба со льдом, вынутая утром из морозилки, как раз к обеду превращалась в бутыль с холодной водицей. На верхосытку лезли на ближайшие черешни-дички, где лакомились наперебой с черными дроздами: люди сплевывали косточки под комель, птицы, снявшись с веток, устремлялись ввысь, на лету роняя помет с запеченной счастливой косточкой, которая прорастет новым черешневым деревом, – дрозды, повторявшие пернатым тельцем изгиб ветки, оставляли живое слово на земле лесными зелеными прописями. Когда мужики спускались вниз, у всех были чернильные рты, языки и подушечки пальцев, будто там, наверху, они тоже заново учились писать!
До перекуса собрали тонну чая, грузовичок с белой лаковой кабиной и дощатым кузовом, заполненным оранжевыми мешками с листвой, уже смотался вниз на фабрику – и вернулся обратно в гору. Небольшая фабричка в низине, на выровненной площадке, где когда-то возвышался Измайловский форт, силами десяти работниц обрабатывала и фасовала самый северный в мире чай, который затем отправляли на продажу: кило оптом – тысяча рублей.
После верхосытки устроили небольшой перекур – перед тем как из чешуйчатой черешневой тени вынырнуть под раскаленное добела солнце. У Сашки каждый день сгорало лицо, особенно нос, хотя вроде дальше краснеть было некуда. На голову он наматывал белую майку – в виде чалмы – и становился похож на погонщика верблюдов в Аравийской пустыне. Матерые мужики были черны, как головешки: все они работали на чае по нескольку лет. Борис Воронин рассказывал, что начальство, позарившись на дешевизну, попыталось взять на работу гастарбайтеров, живущих у тех сельчан, что имели дома попросторнее, но мигранты не выдержали – и через месяц сбежали, даром что их отцы-деды у себя на родине собирали хлопок на таком же солнцепеке. Мести свежим утром улицы Южной Столицы, водить маршрутки да строить и отделывать дома гастарбайтерам нравилось больше, чем вялиться на чайных плантациях.
Витя Качкаланда – сухой бойкий мужичок с озерной синевы глазами на дубленом лице – говорил сожалеючи:
– Ведь полторы тыщи гектаров обрабатывали в советские-то времена… А нынче что?! Если треть плантаций возродили – и то хорошо.
– Да куды там – треть! – отвечал, махнув рукой, похожий на советского бухгалтера очкастый Гордей Таранов. – Меньше, Витя, куда меньше… А сколько бригад было! А между ними соцсоревнование: кто больше чая сдаст! Правда, вручную чай собирали, без машинок обходились и одно бабье работало. Передовики в Москву, на ВДНХ ездили, твоя баба, Витек, и ездила…
– Ну и ездила…
– А как она в передовики-то вылезла? Соберет всю свою ораву – шестерых ребятешек, все лето дети так работают, а на мать собранное записывают, вроде это она собрала… Вот тебе и передовичка!
– А тебе и завидно! И ты бы настрогал шестерых – да на чай бы их отправил, пускай бы на твою бабу записывали. Легко ли на жаре-то?! Сам знаешь…
Борис Воронин поддержал Витю:
– Род-то один: Качкаланды все вроде как одно тело о четырнадцати руках чай сбирало. Будто Будда работал. Пускай… Была Зинка и мать-героиня, и передовичка!
– А теперь доходичка… Ногами больно мается. В сырости-то зимой по самое никуда в резиновых сапогах-то походи! – говорил, вздыхая, Витя.
– А все ж таки нечестно это было – приписки, – не сдавался Таранов. – Все равно как стахановцы эти все. На Стаханова вся смена работала. По телевизору показывали…
– Ты больше телевизор-то этот гляди, там не то еще покажут, – черноусый красавец Роберт Заблуда, лежащий в траве, с лицом, повернутым к небу, открыл глаза и повернулся к сидящим. – Чего прошлое-то ворошить… Когда вокруг сейчас тако-ое творится!
– Да-а, сейчас ни одну девку на чай не загонишь, – по-своему понял Роберта лысоватый Миша Раздобутченко.
– Почему ни одну? Две есть…
Самвел Шагисян с ухмылкой указал на белевшие вдали поясные фигуры в шляпах-сомбреро с музыкально мельтешившими пальцами: будто пианистки сноровисто играли Первый фортепианный концерт Петра Ильича Чайковского на зеленом рояле в широкой поднебесной консерватории. Пианисток, завалящих бабенок за пятьдесят, звали Софьями – одна Буравлева, другая Ставская.
– Семеро мужиков да две бабы-сезонницы – вот и все чаеводы! – посчитал Миша Раздобутченко.
– А Харуку с Тырындычихой ты забыл?! – ухмыльнулся Витя Качкаланда, кивая на машины, тоже остывающие в тени.
– А еще помню, – мечтательно говорил Раздобутченко, поглаживая лысину, – студенток московских к нам присылали на трудовую практику, в общежитии они жили. Вот лафа была! Из МГУ… Все красотки – как на подбор!
– Там не только студентки, там и студенты были, – уточнил Борис Воронин. – Дрались мы с ними-и… на убой.
– Не-е, – протянул Раздобутченко. – Студентов не помню, студенток помню. Одна такая длинноногая, в цветастой юбке, волосы кудрявые – аж до коленок, глаза – во, зелены-е… Чуть не женился. До сих пор жалею. И где она теперь?
– Где… На пенсии. Внуков воспитывает, – вновь открыв глаза, сказал флегматичный Роберт Заблуда.
– Да-а, западло теперь нашим детям да внукам на чаю работать, – протянул Витя Качкаланда. – Вон только Сашок один и есть… Сашок, а ты почему в офис не идешь прохлаждаться, компутеру прислуживать?
Сашка, больше слушавший разговоры мужиков, чем трепавший языком, пожал плечами, вроде как извиняясь:
– Да как-то… не знаю… Я там вроде как рыба на берегу, задыхаюсь – и все… Мне как-то под небом больше по душе: пускай жара, дождь пускай. Даже снег… Хотя он редко… Ну, дурак я такой – дураки ведь тоже на свете нужны?!
– Не, Сашок, ты не дурак, – подумав, ответил Борис Воронин; он когда-то учился у Сашкиной бабушки, был из памятного первого выпуска, – это, может, они все дураки-то… Офисное стадо в загородке. А у нас тут – воля, мужики! Начальство – далеко, Бог – близко…