Девушка с веслом
Шрифт:
– Фу! – воскликнула Варька.
А собака взвыла – и помчалась в дом, открыв дверь лапой. Бабушка, не одобрившая этого, выманила ее наружу только ливерной колбасой. Вереда в отчаянии смотрела сверху, как пес, или кто он там есть, в мгновение ока расправился с ее обедом.
– Вот тебе и «фу», – ворчала бабушка, застывшая с кастрюлькой на пороге. – Придется в дом идти. А то вместо соли-то цементом голубцы запорошит, я голубцы сделала из молодых виноградных листьев и белый соус к ним: в кефир, разбавленный водичкой, кладешь чеснок давленый да кинзу…
– Знаю,
Обедали в доме у закрытого окошка; время от времени, когда вновь проезжали грузовики, в железных желудках которых булькал бетон, стекла в окнах жалостно дребезжали, двери сами собой распахивались, а стены дрожмя дрожали: казалось, начинается землетрясение.
Когда очередное домотрясение закончилось, бабушка принялась перечислять, что съел Сашка на завтрак:
– Ой, плохо поел он чего-то сегодня, Варенька! Яйца вкрутую сварила – не стал есть, отказался. А ведь свои яички-то, не покупные, свеженькие, утром от несушки вынула. Я спагетти еще отварила да котлет налепила с вечера, с собой дала, в баночку литровую все сложила и крышкой закрыла капроновой, еще яблок насовала потихоньку в рюкзак – белый налив поспел: он-то не любит, так мужики поедят на плантации.
Основной темой бабушкиных разговоров была еда: что она приготовила, что из продуктов купила и за сколько да кто что съел. Варька кивала со знанием дела, потом, хитро улыбаясь, спросила:
– А папа хорошо сегодня поел?
– Папа-то? – приняла все за чистую монету бабушка. – Папа – хорошо. И яйца съел, которые Сашка есть не стал; я их порезала пополам, желток-то вынула, покрошила да перемешала с чесночком и майонезом, этим нафаршировала половинки – улетели яички за милую душу! Да и пару котлет с макаронами уплел твой папа. Ничего, голодный не остался. Компот еще сварила: смородина поспела, тутовник и алыча, так я всё собрала – алычу Сашка вчера снял, ведро целое, варенье надо варить, – белого налива порезала, такой вкусный компот получился! Да я тебе сейчас налью, Варенька!
– Да я сама налью – что у меня, рук, что ли, нет?! – Варька подскочила к холодильнику, вытащила громадную кастрюлю с ароматным розовым варевом и налила по стакану: и себе, и бабушке.
– Ох, и красавица же ты у нас, Варюша! – восклицала бабушка, любуясь внучкой, умявшей голубцы и добравшейся до компота.
– Скажешь тоже! – вздохнула Варька, вовсе не считавшая себя красивой. – Это потому что я на тебя похожа, да?
– Ну, почему же… Да и не похожа ты на меня особо-то…
– Сашка вот – и вправду красавец.
– В греческом зале, в греческом зале, – забормотала бабушка. – Ах, Аполлон, ах, Аполлон…
– Это что? – удивилась Варька. – Цитата какая-то?
– Ну да.
– Точно, Сашка у нас вылитый Аполлон! Бельведерский… Мне до него… как отсюда – до Японии.
– Не-ет, ты у нас и Сашку затмила. Хоть у тебя личико и не такое правильное…
Внучка скривилась – и Антонина Петровна поправилась:
– Не совсем правильное, зато об-во-ро-жи-тель-ное. Бровки-то соболиные…
– Выщипать надо…
– Глазки-то – как море Черное: то синие, когда радуешься, то зеленые – в обычные дни, то серые – когда злишься.
– Да, и у-узенькие!
– Скифские. Не всем шары-то вытаращенные
– И длинный…
– Не длинный, если рожи корчить не будешь.
– И щеки красные…
– Кожа – кровь с молоком: значит, здоровенькая… Чего ж, как смерть, что ли, бледной ходить?
– Да-а, у всех-то девочек бледная кожа. Одна я… как индеец североамериканский.
– Рост у тебя хороший, – продолжала нахваливать внучку Антонина Петровна, – вон уж на сколько бабушку переросла, ноги длинные… сейчас же это модно, говорят?
– Только плоскостопие у меня наследственно-е-э! – заголосила дурашливо Варька. – Все башмаки внутрь стаптываю-у! Обувки на меня не напасешься-а-а-а…
– Да тебе все неладно! – воскликнула Антонина Петровна в сердцах и ушла в огород – грядки полоть. Варю с собой звать не стала – и так внучка редко приезжает, а то и вовсе гостить не захочет, скажет: бабушка работать заставляет.
И Варька отправилась смотреть аниме: на одном диске помещалось двенадцать серий «Тетради смерти».
Глава 7
В зимнем театре
Театр, построенный в тридцать седьмом году под патронажем Сталина, с оглядкой на греческий Парфенон, был предметом особой гордости жителей Южной Столицы: колоннада театра была такой же величественной, что и в греческом храме, и число колонн совпадало. На портике, увенчанном остроугольным фронтоном, по углам его, опасливо накренившись над краем, стояли босые музы, вылепленные мозолистыми руками Веры Мухиной; казалось, вот-вот Терпсихора, Мельпомена и Талия снимутся с насиженных мест и полетят, точно три чайки-хохотуньи, гортанно взвизгивая на лету: вон-де отсюда, вон, домой, домой – в милую Элладу.
Недовольство муз можно было понять: в местном Парфеноне не имелось труппы – ни оперной, ни балетной, ни драматической, – и в промежутках между чужими гастролями храм искусств лежал, точно каменное желтое тело, лишенное души, впустую исполосованное колоннами. Впрочем, каждый прохожий мог невозбранно им любоваться – здешний Парфенон пока что не порушили. Пальмы в лохматых зеленых папахах, со стволами, одетыми в колючие бронежилеты, негостеприимными часовыми стояли по углам Зимнего театра.
Администраторы кинофестиваля зафрахтовали дубль Парфенона: здесь с утра до вечера шли конкурсные фильмы. На восемнадцать ноль ноль был назначен просмотр картины, принимавшей участие в Каннском кинофестивале; режиссер, ничего в Каннах не получивший, надеялся отхватить приз хотя бы тут, дома, на третьестепенном местном фестивальчике: на безрыбье и рак рыба!
Кулаков и Брагинец отправились на съемки пешком – до Зимнего театра было рукой подать: мнимый Парфенон стоял наискосок от телестудии, только дорогу перейти.
Поднявшись по широкой фронтальной лестнице и пройдя между колоннами, они увидели, что в двойных дверях, открытых только наполовину, образовался затор. Билеты в кассах на каннский фильм не продавали, просмотр был организован исключительно для своих, которые и так валом валили, лишь какой-то страстный любитель кино, не имевший пропуска-бейджа, рвался в театр.