Девушка с веслом
Шрифт:
И все поглядели на одинокое облако в зените, похожее на широкое морщинистое лицо, в курчавой белоснежной бороде, с неровно округлыми голубыми просветами глаз. Из одного глаза выскользнула черная птица – показалось, будто облако подмигнуло мужикам. Коршун камнем ринулся вниз – облако-Бог заплакало черной слезой.
После обеда Сашка с Мишей Раздобутченко и Робертом Заблудой формовали на склоне чайные ряды; для этой цели имелась особая машина – Плоскорезка с подвесным мотором от бензопилы «Урал». Весила Плоскорезка, как Харука с Тырындычихой вместе взятые. Стальная махина единым духом отчекрыживала пилой половину чайного куста, переводя ряд-акселерат в недоростка: с такого-то рядка флеши срезать сподручнее.
Миша Раздобутченко, прежде
Солнце повернуло к западу; пожалуй, пора было отправляться по домам, но Сашка с товарищами-музыкантами сговорились завтра порепетировать (Сашка играл на бас-гитаре, собирал то одну группу, то другую – но все они, не продержавшись и полгода, разваливались), и потому он решил сегодня задержаться подольше. Мужики же, погрузив Плоскорезку, Харуку и Тырындычиху в кузов, туда же отправили мешки с чаем, а после перемахнули через борта сами и за руки затянули обеих баб-сезонниц – помахав Сашке и посигналив, укатили вниз.
Сашка с бензоножницами в руках остался один на бескрайней плантации, придирчиво повторявшей все неровности ландшафта. В горах сотовая связь – ни «МТС», ни «Билайн» – не брала, и Сашка был для всего мира вне зоны доступа. Он срезал бока чайного ряда, заросшего бузиной, борщевиком, плющом и ожиной, вдыхая горький запах никших под ножницами трав, думая про то, что к концу лета, пожалуй, накопит на дешевенький мотоцикл (ножницы издавали мотоциклетные звуки), что очередной вокалист опять ушел из группы и вся подготовка к рок-фестивалю – коту под хвост. Музыка была отдушиной в Сашкиной жизни, хотя он понимал уже, что и на этом пути для него ничего, кроме подземного перехода, не светит.
Точно игла швейной машинки, Сашка выстрачивал по зеленой ткани плантации шов «зигзаг», обходя ряд за рядом, и прострочил уже половину горы. Пожалуй, он перегрелся на солнце, пожалуй, это был солнечный удар… Облачное лицо вздулось, искажаясь, кто-то, прямо на глазах, формовал в поднебесье могучую руку с непомерно вытянутым указательным пальцем. Сашка нажал на стартер, выключая ножницы, машинально проследил взглядом за старческим, искореженным подагрой перстом – и вдруг услыхал визг: таких страшных звуков не издавали даже Харука, Тырындычиха и Плоскорезка, работавшие одновременно. Сашка оглядел плантацию, вздыбившуюся в этом месте штормовым валом, никого не увидел и побежал, перемахивая через ряды, туда, куда указывала узловатая перистая рука.
Глава 5
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Манерный блондин и сплетник Генка Голоскокин, то и дело красневший и к месту и не к месту похохатывающий, был вовсе не тем, кем казался на первый взгляд: ему нравились девушки, и он был ценным работником – собранным, быстро соображающим, умеющим делать мгновенный выбор, причем всегда лучший, с попаданием в десятку. Как все честолюбивые студийцы – операторы, редакторы, режиссеры, – Генка мечтал о большом кино или, на худой конец, о центральном телевидении, а также – чем черт не шутит! – о театральных постановках. И если для шестидесятилетнего Брагинца, кумиром которого был Павел Лебешев, мечты так мечтами и остались, то Генка, которому пока не исполнилось сорока, все еще держал нос по ветру: для него кинофестиваль был последней попыткой прищучить удачу. Он с бейджиком на груди ходил на все кинопросмотры, где пытался завязать
– Вот смог же он, Славыч, а мы чем хуже?! – вопрошал Генка, конечно, разумея под этим «мы» – себя. Кулаков давно понял тщету таких надежд.
Сейчас Генка, шагая по тропке вслед за Кулаковым, говорил, растягивая слова:
– Ой, Кулаков, ты слыхал, что бухгалтерия учудила? Они офигели совсем: отправляют десятину с наших доходов!..
– Какую десятину? – не понял Кулаков. – Куда отправляют?
– Какую-какую. – Ты что, маленький, Славыч? Десятую часть с доходов студии главбух отправляет своему черножопому гуру в Киев. Любка сейчас проговорилась…
– Не может быть!
– Точно! Там у них эта церковь, как ее, «Посольство Божье», базируется… Во главе, говорят, негритос нигерийский стоит, и у церкви десятки тысяч адептов!
– «Котлета по-киевски»!..
– При чем тут «котлета по-киевски»?.. – спросил Генка и, не удержавшись, хихикнул.
– Да нет, это я так, – спохватился Кулаков.
Опять затрезвонил мобильник: на этот раз звонила Ритка Надрага.
– Извини, Геныч, – кивнув на телефон, пробормотал Кулаков. Почему-то так выходило, что любое существо из мобильника, беспардонно влезавшее в разговор, получало пальму первенства, как будто техническое устройство переносило общение на более высокий уровень, а живые, рядом находившиеся люди могли и обождать.
Ритка официальным тоном сообщила, что его вызывает Председатель. Вот те раз – вызывает невидимка!.. Кулаков собирался сказать, что он на съемках, но, подняв голову, увидел в окне второго этажа (стеклянные зубцы уже вынули из рамы) Надрагу, державшую мобильник в горсти подле уха. Голоскокин меж тем открывал тяжелую дверь студии с вертикальной, похожей на скалку отполированной ручкой. Кулаков, разом преодолев три ступеньки и тоже ухватившись за желтую скалку, бросил Ритке:
– Иду…
Крайне неприятное воспоминание прибрежной штормовой волной накрыло Кулакова – и ударило камнем в висок: тот самый диван с обтерханной парчовой обивкой, с изогнутой спинкой, отделанной побитым шашелем деревом, который недавно перетащили в комнату операторов, стоял тогда в реквизиторской. За стенкой в павильоне гремел колонками студийный новогодний вечер; перебравший водки с шампанским Кулаков и Ритка – чей ополовиненный бокал крутился на граммофонной пластинке с наклейкой «Сирена грандъ рекордъ», – каким-то образом очутились на этом диване. Как это случилось, Кулаков ни за какие коврижки не смог бы вспомнить, однако дело зашло уже очень и очень далеко. Отступать было некуда и совсем невозможно, но внезапно протрезвевший Кулаков понял, какими извилистыми последствиями грозит этот шапочно-шампанский флирт, как сложно будет избавиться от Риткиных притязаний, как он будет спешить, а она станет попадаться за всеми углами студии, глядеть в него этими своими глазами черного дрозда в ободке подводки, – и отступил. Да и, несмотря на недавно состоявшийся официальный развод, он все еще набегами появлялся у жены, выгнавшей олуха: кажется, это тоже сыграло свою роль. (Впрочем, адюльтер неизбежен, ибо мир жизни пресен без такой пряности, как чувство вины.)
Он сказал тогда, вроде бы заботясь о Риткиной чести, что в реквизиторскую могут войти… Разнеженная Ритка пыталась Кулакова не отпустить, мол, кто сюда войдет, кому это надо! Хватала его за руки, звала: «Володя, Володя…» Но Кулаков уже был застегнут сверху донизу; переступив через украшавшую Риткины волосы и тянувшуюся по бетонному полу мишуру в серебристой щетине, он пошел к двери.
– Кулаков, – позвала его Надрага, он обернулся: Ритка, жалостливо накрывшаяся какой-то дерюгой, но предусмотрительно оставившая на виду голое плечо, отчетливо – так что слышно было и в июне – произнесла: