Девушка в белом с огромной собакой
Шрифт:
Девушка сатанински хохотнула, подошла к окну и достала из-за занавески початую бутылку водки.
— Вот, — сказала она, ставя бутылку на стол. — Тебя как зовут?
— М-м-м, — замычал Зуев, действительно не помня своего имени. — Саша, — наконец выговорил он.
— А меня Люся, — ответила девушка. — Это, что ж, мы вчера в «Золотом рожке», что ли?
Неуклюже, словно паралитик, Зуев сполз с кушетки, дрожащими руками разлил водку по чайным чашка и ответил:
— Вроде. Фу, черт, опять нажрался.
— И как же это ты меня подцепил? — с непонятной подозрительностью во взгляде поинтересовалась Люся. — Что, я такая пьяная была?
— Я тебя подцепил?! — беззлобно возмутился Зуев. Что-то он, конечно, помнил, но подробно рассказать, как все произошло, не мог. Впрочем, его изумления оказалось достаточно — девушка поняла.
Они выпили за знакомство, и уже через минуту Люся начала катастрофически пьянеть. Она истерически хохотала, хватала Зуева за руку и шептала ему в лицо какие-то глупости. Затем Люся расплакалась, а когда Зуев принялся ее успокаивать, она прильнула к нему и, шмыгая носом, пожаловалась:
— Меня муж бросил недавно. Понимаешь? Он подонок. Понимаешь?
— Понимаю, — уныло ответил Зуев. — Ну, если подонок, так радуйся, что бросил.
— Ты ничего не понимаешь, — замотала Люся головой. — Подонок он потому, что бросил. Ты ничего не понимаешь, — повторила она. — Тебя никогда не бросали. А меня… — Люся перевела дух, — несколько раз. Поживет немного — и адью. Почему? Что я, уродина какая?
Зуев пожал плечами и даже выдавил из себя несколько бессмысленных слов вроде: «Ну… знаешь… это ж дело такое…». Потом он подумал, что надо бы успокоить ее, сказать, что она не уродина, а совсем наоборот, но девушка начала говорить:
— Когда была жива мама, как-то все по-другому было.
— Она что, умерла? — спросил Зуев.
— Повесилась. Застрелила отца, а сама повесилась, — спокойно ответила Люся. — Он бил ее каждый день. Изобьет и стоит смотрит, улыбается. Все ждал, когда она уйдет сама. А она не уходила. Думала, уладится. Он и говорил ей, что ставит эксперимент: до какого унижения может дойти человек. Заставлял ее грязные ноги целовать, топтал ее, выгонял голую из квартиры.
— Фу, какие ужасы ты рассказываешь, — сказал Зуев и налил в чашки водки. — Давай лучше выпьем. Кстати, это твое банджо?
— Мое, — ответила Люся. — Или возьмет ее за волосы и об стену головой: тук-тук. «Поняла?» — говорит. А что она должна была понять? А она ему: «Поняла-поняла». А он опять: тук-тук.
— Успокойся, — сказал Зуев, хотя Люся говорила совершенно спокойно и даже как-то равнодушно. — А ты на банджо-то играть умеешь?
— Умею, — ответила Люся. — А у отца было охотничье ружье. Вот мать как-то и не выдержала. Он приходит домой, а ружье за шкафом уже заряженное стоит. Я, чтобы не видеть этого, на улицу ушла… — Люся снова разрыдалась, а Зуев взял ее чашку, за волосы оттянул ей голову назад и попытался влить ей водку в рот. Зубы у нее стучали о края чашки, и почти половина водки стекла по подбородку на грудь. После этого Зуев повалил девушку на кушетку, и она снова забилась в истерике.
— Черт, ну и влип же я с тобой, — вконец расстроился Зуев Он сел рядом с хозяйкой квартиры, обхватил голову руками и запричитал: — Ну чего ты воешь? Чего ты воешь? Ну, давай я тоже завою. — Хмель быстро выветривался у него из головы. Зуев как-то обмяк, поскучнел, а Люся, израсходовав большую часть сил, попритихла и плакала теперь почти буднично, без надрыва и телодвижений. Эта будничность передалась и Зуеву, и он тихим, жалеющим голосом проговорил:
— Если бы я знал, чем тебе помочь. Сказать: пойди в церковь? Не могу. Я — атеист. Как и ты, отлучен пожизненно. Сказать: читай книги? Бессмысленно. Ты все равно этого делать не будешь. Посоветовать тебе пить, пока пьется? Язык не поворачивается. Да ты и без того пьешь дай боже. Что ни скажи, все бессмысленно. И с тобой остаться не могу. — Зуев плеснул себе остатки водки и с отвращением выпил. — Я даже пожалеть тебя толком не могу. Всех не пережалеешь. Ничего не могу. Лучше плачь — полегчает. Может, все и уладится. — Зуев ненадолго задумался, затем помотал головой и с сомнением в голосе сказал: — Не жилье же тебе нужно и не кусок хлеба. Все это у тебя есть. А того, чего нет, нет и у меня. И неизвестно, существует ли в природе.
Детские Люсины всхлипы перешли в тихое посапывание. Она уснула, как и лежала, в неудобной, напряженной позе протеста против собственной неполучившейся жизни.
Зуев взял в руки банджо, потрогал пальцами тугие нейлоновые струны. Извлеченные им звуки были какими-то особенными, многообещающими. Они щекотали барабанные перепонки, заставляли вибрировать диафрагму и перекликались с угрюмой музыкой его пьяной растормошенной души.
— Можно, я возьму банджо на пару дней? — обратился Зуев к Люсе. Он знал, что она давно спит, но для очищения совести считал своим долгом спросить, хотя бы и у спящей. После этого он встал и еще раз взглянул на хозяйку квартиры. Ее вид давно уже утомил Зуева, как, собственно, и лицезрение чужого беспросветного горя. Пробормотав какое-то обещание, он сунул банджо под мышку и вышел из квартиры. — Я принесу через два дня, — сказал он, не веря самому себе.
Выйдя на улицу, Зуев сообразил, что находится на Большой Коммунистической улице, которая одним концом упирается в Таганскую площадь, а другим — в площадь Прямикова. До «Мулен Ружа» — местной пивной в Большом Факельном переулке — было не более пяти минут ходьбы. День обещал быть ясным и для ноября — теплым. Пользуясь погодой, вороны сидели на ветках, сверху вниз молча взирали на безлюдный переулок и лишь иногда лениво обсуждали меж собой редкого прохожего.
Роясь на ходу в карманах пальто и брюк, Зуев резво отправился туда. Денег, к его великому изумлению, осталось довольно много — шесть рублей купюрами и полная горсть мелочи. Это открытие сразу затмило все услышанное и пережитое в гостях.
В «Мулен Руже» уже было полно народу. Эта пивная была замечательна тем, что находилась поблизости от художественного училища имени Сурикова. Публика здесь собиралась разная: близживущие художники, один из них незадолго до того дня спалил половину трехэтажного дома, в подвале которого у него находилась мастерская; студенты института и их преподаватели; жители соседних домов, ну и, конечно, переулочная «аристократия»: некоронованный король переулка по кличке Ржавый — нудный, жадный до дешевой славы бугай — и его затрапезная свита.
К тому времени, как Зуев появился в «Мулен Руже», представители всех этих социальных групп давно уже пили пиво, рвали руками воблу, делились новостями и последними анекдотами. Был здесь и «Великий слепой», как его окрестили суриковские острословы. Этот Великий слепой действительно был слепым. Каждый день он приходил в «Мулен Руж», садился на урну у самого входа и играл на старом расхлябанном баяне. Играл слепой все — от Собачьего вальса до Концерта ре минор Вивальди. Правда, обычно музицирование продолжалась не долго. Посетители подносили слепому кто кружку пива, кто полстаканчика, и уже через час-полтора баян начинал выдавать такую околесицу, что даже Ржавый со своей свитой не выдерживали. Великого слепого либо выносили и укладывали за пивной на травку, либо отводили домой.