Девяностые
Шрифт:
Дождавшись момента тишины в монологах ребят, Андрей Рюпин заговорил сам:
– Я, честно, не понимаю, как можно сегодня вести какие-то такие разговоры, когда война идет. Война же идет, люди гибнут по правде, а кого не коснулось – отворачиваются и делают вид, что все хорошо. Творческие муки у них… Я вот сейчас спою про нас и про хозяина. Он над нами сидит, управляет, а мы как стадо тупое… Лишь единицы борются, протестуют. Ну, короче, слушайте! – Рок-музыкант без промедлений проехался пальцем по басовой струне и, широко расставив пятерню на ладах, заиграл вступление.
– Не надо, Андрюха, не шуми, – попросил Олег Девятов, но того было уже не остановить; он бросил:
– Она короткая! – и запел:
КогдаСергей все еще не достиг той степени опьянения, когда можно ввязываться в этот длящийся, кажется, далеко не первые сутки, беспрерывный разговор… Вообще-то он любил поспорить, доказывать, делиться своими идеями и слушать других. Но сегодня почувствовал, со страхом вдруг почувствовал тоску, какая колет человека, увидевшего нечто другое, новое и вернувшегося туда, откуда на короткое время уходил. Вроде бы все знакомо и дорого ему, ему должно быть приятно, а его вот колет, не дает радоваться тоска, он вспоминает то, другое… Так же и Сергей сейчас, слушая, видя ребят, готовясь включиться в спор, пытаясь наслаждаться атмосферой знакомой кухни, выпивкой, все же тяготился этим, и кто-то внутри него, пугающий и отрезвляющий, настойчиво спрашивал: «Зачем приехал? У тебя есть теперь лучшее. Зачем вернулся?»
Он не мог согласиться, он хотел быть здесь, войти в то состояние, что потерял за несколько дней жизни в другой обстановке, с другими людьми; он пил водку, курил сигарету за сигаретой, слушал речи своих друзей и всё сильней убеждался, что ему неуютно, что мысли постоянно сбиваются на воспоминания о Наде, о картинах, которые ему предстояло написать, о своей избушке; где-то в глубине души он сейчас строил планы на будущее, будущее там, в Малой Кое. И он хотел обратно туда, как всего лишь несколько часов назад хотел скорее оказаться в Минусинске, словно, вернувшись, не нашел того, что хотел найти, и понял, что вернулся зря.
И каким-то жалко-смешным казался ему трясущийся и брызжущий слюной Андрей Рюпин, который пел уже во все горло, рыча и задыхаясь в своем маленьком бессильном гневе:
…Его руки по локоть в крови, Все мы его от Москвы до Тувы, Мы его ненавидим, мы его не хотим, Мы его проклинаем, мы его не люби-им. Но ты его зомби, и я его зомби, И он его зомби, и все мы его!..Закончив, он напоследок особенно яростно ударил по струнам, в надежде, видимо, порвать их, но струны выдержали.
– Не переживай ты так, Андрейка, чего ж, – попросил Миха Петраченко, подавая ему стакан. – Объективно-то – механизьм же это – государственное устройство. Всё перемелет, только сунься – конец…
– Говно! – хрипнул Андрей сорванным голосом, выпил и лег рядом с Колей Головиным.
Пришел из комнаты Юрик Пикулин, маленького роста, очень энергичный паренек; глотнув водки, долго и в который раз стал рассказывать, как пьют в Молдавии, где он однажды побывал. Олег Филатов и Роман Сенчин тем временем спорили об экстремизме в литературе и вообще в искусстве; оба были за экстремизм, но в деталях никак не сходились… Резчик по дереву Володька Шаров, пробираясь на кухню, опрокинул в прихожей тумбочку, упал, то ли потерял сознание,
Когда водка кончилась, собрали еще на две бутылки, растолкали Колю, и он сходил до ближайшего киоска… То один, то другой ронял голову на стол, схватывал несколько минут сна и, чуть отрезвев, ввязывался в очередной спор или начинал долгий рассказ-размышление.
Сергей по-прежнему боролся с желанием оказаться не здесь; он пугался чувства, что все эти ребята, дорогие ему, давно знакомые, до последнего времени интересные и необходимые, стали вдруг надоевшими, скучными. И разговоры их, рассказы, споры, голоса, интонация, излюбленные словечки тоже были теперь скучны, смешны, неприятны. Он пытался подавить в себе это неожиданно возникшее чувство, но чем дольше сидел, чем сильнее желал вернуть себя в их круг, тем неуютней и скучней ему становилось.
Саня Решетов один в пустой кухне, где ночью было так людно и шумно, тянет окурочек, бормочет сам себе что-то беспрерывно-невнятное. Переживает похмелье. Десятки пустых бутылок выстроились на подоконнике, на полу; грязная посуда громоздится в раковине и на столе; окурки, засохшая лапша, опрокинутые стаканы.
– А где все? – спросил Сергей, присаживаясь на лавку; он поспал немного в зале возле серванта и проснулся с желанием выпить, быстро и крепко напиться, но водки не оказалось, в квартире тихо и пусто, и только Решетов покачивается, бормочет, мучается.
Он взглянул на Сергея налитыми кровью глазами, потеребил бороду, будто выталкивая из памяти на язык нужные для ответа слова, наконец проговорил:
– Ушли… искать… – И добавил после долгой, тяжелой паузы: – Вернулся, что ли?..
– За мольбертом приехал, вечером собираюсь обратно.
– Мгу-м… давай-давай…
За окном светило яркое апрельское солнце, день, кажется, обещался быть жаркий; от вчерашних зимних туч не осталось и следа… Сергей решил, немного очухавшись, пойти в художественную школу, где хранились его вещички, по пути заглянуть в «Ремонт холодильников», поговорить с Кудриным. А там на автобус… Но Саня своим нехитрым предложением сломал его планы:
– Давай, что ли, похмельнемся… Есть деньги… Серёг?
И он почему-то обрадовался, что не сделает того, о чем только что думал. Кивнул и поднялся:
– Да, пойду возьму на Торговом пару бутылок.
– О-о, давай-давай! – Саня на секунду ожил и тут же снова погрузился в мучение и ожидание.
Торговый центр гремел музыкой из киосков звукозаписи, пестрел развешенной для глаз покупателей одеждой; вкусно пахло шашлыком, копченой рыбой, сладкой ватой… Несколько лет назад на этом месте был пустырь, но вот наступили рыночные времена, и пустырь преобразился. Сперва торговали на земле, разложив товар на целлофане, тряпках, брезенте, затем появились уродливые самодельные прилавки-кабинки из арматуры, с крышами, покрытыми кусками толи и фанерой, а недавно рынок приобрел действительно почти цивилизованный вид: городская администрация поставила длинные ряды одинаковых ларьков с красочными, броскими вывесками, удобные прилавки. В самом сердце рынка – кафе-стекляшка, где и продавцы, и покупатели могут перекусить, отдохнуть, освежиться фантой или пивком, побеседовать, решить вопросы. Тут же и платный туалет, пункт охраны порядка, контора.
С раннего утра и до ночи происходит купля-продажа. Купить можно всё, от шариковой ручки до автомобиля. Летом и осенью много овощей, ягод со своих огородов (особенно славится Минусинск помидорами, климат здесь очень для них благоприятный), но в основном торгуют привозным – импортной одеждой, кассетами, парфюмерией, бананами; китайцев, как и по всей Сибири, полным-полно, с их необъятными клетчатыми сумками, набитыми одноразовыми носками, дешевой непрочной обувью, кожаными куртками, светящимися в темноте надувными лентами для детей.