Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
бессвязный характер. Каждый произносил желанное, казалось, для всех и никого не слушал. Кто-то
неуверенным голосом затянул игривую песню. Слова песни говорили о том, что “Шел козел дорогою, дорогою
— нашел козу безрогую, безрогую, безрогую”. Офицеры хором с увлечением завторили ему
Сергеев, крепко захмелевший, смотрел вокруг, но мало что соображал. Ему также вдруг захотелось что-то
говорите и петь. Возле него случайно остановился полковничий денщик Сапрон, рябой,
тоже навеселе. Сергеев, спеша и почему-то волнуясь, стал говорить ему горячо размахивая руками:
— Отступление от Айрана — бесполезно…
Но вместо “бесполезно” у Сергеева получилось “беспо”.
— Чего прикажете? — спрашивал денщик.
— Полк потерял добрую половину штыков, — торопливо продолжал Сергеев, — а…
Но денщик его слушать не стал, а только, улыбнувшись в ответ всепрощающей улыбкой, подошел к
полковнику и, подобострастно изгибаясь, принялся что-то шептать. Сергеев посмотрел на Филимонова и
заметил, как полковник, слушая речь денщика, сразу изменился лицом. Вырос огромный нос, растянулись почти
до ушей губы, совсем спрятались в мешки глаза. Когда денщик отошел в сторону, полковник, постучав стаканом
о бутылку с такой силой, что разбил его в мелкие осколки, крикнул:
— Господа офицеры, к нам просятся наши дамы… Я без вашего согласия пригласил их сюда. Сейчас
прибудут.
— Браво, браво, господин полковник!
— Алексею Сергеевичу ура!
— И сестриц бы сюда бы милосердных… А, господин полковник?
Филимонов знаком подозвал к себе другого денщика и что-то шепнул ему.
Сергееву пить не хотелось, но пили все, и он, точно повинуясь общим порядкам, налил из ближней
бутылки полкружки коньяку и залпом выпил. Его сосед, капитан Черемушкин, заметив, что он пьет,
одобрительно похлопал его по плечу.
Сергеев заулыбался.
— Шампанского? Шампа… а-а-а-а! — крикнул каким-то приглушенным голосом полковник. Его крик
дружно подхватили несколько голосов: — Шан-ского!
Сергеев, все еще улыбаясь, вместе с остальными поддержал этот крик, причем у него выходило не
“шампанского”, а “шанского” или “сашкого”.
Денщики принесли в скатертях два вороха яблок, сушеного винограда, конфет и два ящика, из которых
выглядывали золоченые толстые головки бутылок с шипучим вином. В это же время со смехом, шумом, писком
в палатку ворвались восемь раздушенных женщин в довольно примятых платьях. Их тут же расхватали по
рукам.
Какая-то сильно напудренная полная особа впопыхах бросилась на колени к ошеломленному Сергееву.
Но потом, быстро разглядев его убогую, засаленную шинелишку, грязный ворот гимнастерки без пуговиц,
быстро выскользнула из его
Точно стреляя, шумно залетали вверх пробки. Брызнуло искристое вино. Крики, смех, визги наполнили
палатку до краев и, казалось, даже раздули парусиновые полотнища настолько, что они взбучились, как при
сильном порыве ветра. Иные пили прямо из бутылок, и бутылки шли по кругу Настроение накалялось.
— Тушите лампы! — кричали одни.
— Просим…
— Погодите.
— Подождем… сестер.
Сергеев сидел, как прибитый к ковру гвоздями. Но голова его, после первого глотка игристого вина,
мгновенно прояснилась, и заработала мысль.
“Кутят, — думал он, — а солдаты спят… Может быть, нужно так… Вот Хомутов тоже говорил. Только в
супе плавают черви, с палец толщиной… а воевать не умеют… А может по стратегическим… под Айраном —
хотя… заняли Айран, а потом отступают… На что похоже!”
Глухая боль накипала в сознании Сергеева. Ему захотелось пить. Он схватил бутыль шампанского,
наполовину не допитую, и, как воду, выпил его до капли. Точно последняя завеса вдруг спала, и все стало
совсем ясно. Боль сменилась обидой на себя, на жизнь, на все.
“Зачем… Я ученик консерватории… Профессора говорили — будущая звезда… И в этот ад
добровольцем… Погибну, убьют ведь. Тоже спаситель отчизны. Эх, разве так…”
— Мадам, мадам… Ну, расстегнитесь… Ну, расстегните… — шептал возле него пьяно и горячо
Черемушкин.
— Не вояки — скоты, — с отвращением шептал Сергеев. — Все, все погибло…
Спазма сдавила его горло. Хотелось громко заплакать, так, чтобы все слышали.
“За отчизну. Вот она где — отчизна… А я — то дурак… Музык…”
Но Сергеев не заплакал. Внимание, его отвлеклось в сторону. Робко и застенчиво, как принужденная
силой, вошла в палатку любимая солдатами полковая милосердная сестра, Анастасия Гавриловна Чернышева.
Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти. Из-под белой, с большим красным крестом косынки
выглядывали завитки черных волос. Изогнутые двумя тонкими дугами черные брови, темные глаза, несколько
вздернутый прямой нос, капризные губы сохраняли полупрезрительное выражение.
Она вошла, приветствуемая пьяными выкриками, и остановилась у входа. Вслед за ней, но уже шумно и
громко смеясь, вбежали еще три полковых сестры.
Сергеев глядел и не верил своим глазам. Перешагнув через скатерть к Чернышевой, подошел,
пошатываясь и икая, сам полковник.
— Прошу… пожалуйста… после трудов праведных. Заслужили… Без чинов прошу. “Бог знает, что с