Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
этом отношении нужно признать наиболее удавшимся романом. Алексеев — враг голого психологизма. Ни в
одном из его романов нельзя найти мелочных копаний в психологии своих героев. Он подходит к ним как
бытописатель и дает их в тесном окружении той среды, из которой они вышли, и тех людей, с которыми они
живут и действуют. Герои его крепко связаны с массами, неотделимы от них, и в этом привлекательность их и
сила самого Алексеева как романиста. Отрицание психологизма как метода особенно видно в описании женских
типов и романической стороне повествования. Оставляя в стороне неудачные страницы любовных похождений
поручика Сергеева с сестрой милосердия Чернышевой, женой полковника Тамарой Антоновной и
авантюристкой-проституткой Ириной Львовной, нельзя не остановиться на разработке романа Гончаренко с
Тегран и Марусей и несколько выпадающего из общей фабулы повествования романа между Щеткиным и
Варей.
Тегран, Маруся, Варя полны женственности и вместе с тем силы. Тегран обнаруживает необычайную
силу воли в сцене убийства ею одного из своих преследователей и спасения Гончаренко, которому она отдала
свои симпатии. Роман между нею и Гончаренко не получает своего разрешения из-за простой случайности,
причем Тегран и здесь находит в себе силы подчинить личные переживания партийному долгу, заглушив
работой свою неудавшуюся любовь с Гончаренко. У Щепкина и Вари их роман получает благополучное
разрешение, но и образ работницы Вари все тот же образ сильной и вместе с тем женственной личности.
Особняком стоит Маруся с ее любовью к Гончаренко. Сила страсти ее так велика, что подчиняет себе этого
смелого бойца. В эпизоде спасения ею партийцев, бежавших от белых, Маруся подымается до подлинно
романтического образа в лучшем смысле этих слов. Женские типы даны Алексеевым в обстановке борьбы и
окружены интересными бытовыми деталями, что сообщает им живость и интерес.
Мы отнюдь не склонны отрицать художественных недочетов романа и все же с полным правом
рекомендуем эту книгу Алексеева нашим читателям, как весьма полезную н нужную, из которой они
несомненно почерпнут знание эпохи девятьсот семнадцатого года. И как нельзя более кстати еще раз здесь
напомнить слова Фурманова, правда, о другом романе, но того же автора, что книга его — “учебник,
показывающий и обучающий, как надо по-настоящему бороться за дело человеческого раскрепощения”.
Г ео р г и й П а в л о в е ц
Посвящается
десятой годовщине
в е л и к о й п р о л е т а р с к о й
революции в России.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Ваше благородие! Курды анафемские — вот на утесе там. Наших на выбор бьют. Снять бы… —
говорила одна широкая темная безликая фигура другой, ростом повыше.
— Вечно ты врешь, Нефедов. Не старший унтер, а трепло. Ну, откуда тут курды? Какие там курды?
Протри глаза. Просто турки из Айрана бьют.
— Никак нет, ваше благородие. Курды бьют, — звучал почтительно убеждающий голос. — До Айрана
далече — не попасть туркам. Да и по огонькам видно, что курды. Человек пять сидят на скале. И лупцуют. Уже
двенадцать наших ухлопали… Снять бы, ваше благородие.
— Курды? Странно, — раздумчиво-протяжно сказала фигура повыше. — Не с ветром ли занесло их к
нам?.. Отчего дрожишь, Нефедов?
— Страсть как холодно, ваше благородие. Шубейка не греет, а морозно. Ребятам, в цепи которые, —
совсем худо. Тридцать человек за ночь отмороженных.
— Да, свежо. На, спирту выпей — согреешься.
— Покорно благодарим, ваше благородие. Не пью, а выпью, так и враз застыну. Три ночи не спамши…
поход.
— Ну, как знаешь, а я вот пью, и ничего. Так говоришь, курды? Ну что же, снимем их… Пойдем.
Обе фигуры осторожно двинулись вниз по склону холма, скользя на обледенелых камнях. Тот, что
пониже ростом, поддерживал на ходу другого, поминутно оступаясь, рискуя свалиться в глубокую пропасть.
Так долго шли они, чутко прислушиваясь к звукам, заполнявшим горные ущелья.
У-у-у… ху-у-у… ух-ух-хх — грозно завывало вьюжное ветряное чудовище, поднимая и рассеивая вокруг
тучи ледяного снега.
Ууу-х — из-за скал отвечало вою ветра шумное, многоголосое эхо.
Вдруг чуть слышное, протяжное, замирающее: а-а, а-а, будто последний стон умирающего, пронеслось
по лощине, растеклось по уступам гор. То громкое, то еле слышное, затрепетало оно повсюду в могучих
порывах злобно-неистового ветра.
Тр-р-р-р-р-а, тра-та-та-та-та — разорвала гулкую завесу ветра сухая трескотня стрельбы. Повсюду дно
лощины и отроги гор засверкали тысячами синих молний. Прошло мгновение, и так же внезапно, как начались,
смолкли и приглушенный бурей человеческий вой и треск пальбы.
Только ветер, по-прежнему злой и буйный, словно негодуя, рвет и мечет от утеса к утесу, из края в край
ущелья, звонкие колючие куски перемерзлого воздуха.
— Опять турки шкодят, ваше благородие.
— Да, — последовал равнодушный ответ,
— Вот сюда, ваше благородие.
Спустившись по скользкому склону глубоко вниз, они наткнулись на группу серых фигур. Смутно
поблескивала сталь штыков. За шумом ветра слышался еле уловимый, приглушенный говор.