Девятый круг
Шрифт:
Моей первой мыслью было — убежать, но убегать было некуда. А если полицейские начнут обыскивать квартиру, то определенно найдут коробку с деньгами, которую я спрятал. Поэтому, как только они стали стучаться в мою дверь, я бросился в спальню и забрался в платяной шкаф. И как только по звукам мне стало ясно, что полицейские уже находятся в кухне, я пнул ногой дверцу шкафа, надеясь, что на слух это будет воспринято как моя оплошность. Несколько мгновений спустя, когда дверца была распахнута, я, изображая испуг, с криком отпрянул вглубь шкафа. После этого я достаточно легко убедил полицейских, что, когда мою квартиру стали громить, я очень испугался, спрятался в шкаф и сидел там, не шелохнувшись. В конце концов, почему они должны были усомниться в моих словах? Нормальный человек стал бы вытворять такое в своем доме?
Но эта квартира не была моим настоящим домом. Просто арендованное помещение, и все. Насколько я понимаю, у меня нигде нет ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало мой собственный дом. И боже мой, как мне горько сознавать такое! Ведь это совершенно несправедливо, и я не знаю, что мне с этим делать. Я больше не выдержу, если и впредь буду оставаться один на один в такой ситуации. Мне очень хочется узнать, куда, черт побери, подевались все остальные!
Потом я пригласил рабочих, чтобы они вставили в окна стекла взамен выбитых. Приобрел новый компьютер. Мне удалось спасти часть своих книг — я терпеливо вклеивал страницы в переплеты, а затем возвращал их на полки, снова расставляя в алфавитном порядке. Пол в кухне был покрыт лужами и битым стеклом — это я швырял во все стороны бутылки с дорогим вином. Я восстановил винные запасы и опять расставил на полках бутылки по сортам и датам разлива. От большинства произведений искусства, украшавших комнаты, остались только разбросанные по полу обрывки и осколки. Мебель была перевернута или опрокинута, но, когда я поставил ее в нормальное положение, оказалось, что она пригодна для дальнейшего использования.
Я беру назад слова о своей самодостаточности. Мне очень нужны люди. Я даже согласился бы на врагов, не говоря уж о родственниках и друзьях. Разумеется, находиться в полной изоляции, как сейчас, — это ненормально. Мое нынешнее положение даже наводит меня на мысль немедленно пойти в полицию, рассказать там обо всем и показать спрятанные в тайнике под кухонным шкафом деньги. А когда эта история попадет в газеты, могут объявиться знающие меня люди, и тогда я узнаю, кто я такой. Должно же быть хоть несколько человек, которые меня знают. Из данных паспорта следует, что мне тридцать три года. Значит, я существовал в том или ином виде и до прошлого месяца, даже если я сам не могу этого вспомнить.
Но мне не следует реагировать на все это чересчур бурно. Я должен сохранять спокойствие. Исчезновение визитки Стефоми — это еще не конец света. Я сумел прожить несколько недель сам по себе, а теперь попросту продолжу такое бытие. И не надо обижаться и негодовать. Горькие чувства ни к чему хорошему не приведут. Я знаю, что оставил визитку на столе, но, возможно, окна были открыты до того, как я высадил стекла, и, возможно, случайный порыв ветра подхватил ее и унес. Это было единственным разумным объяснением. И уж конечно, просто по странному совпадению я обнаружил на поверхности стола, когда поставил его на место, выжженные пятна. Они наверняка были и прежде, только я не обращал на них внимания.
15 сентября
На прошлой неделе я бродил по городу, часто заходил в церковь Святого Михаила в надежде увидеть там Стефоми. Но не увидел и теперь сомневаюсь, что вообще встречусь с ним.
Я забавлялся мыслью о том, как можно попробовать устроить повторную «случайную» встречу, но с другим человеком. Можно было бы высмотреть кого-нибудь, чья наружность мне бы понравилась, понаблюдать за ним некоторое время, чтобы понять его привычки и распорядок дня, а затем организовать какое-нибудь небольшое происшествие с его участием. И в этот момент я, разумеется, оказался бы «в нужном месте в нужное время», чтобы помочь ему. План выглядел весьма заманчиво. В конце концов, рождаются же некоторые люди счастливчиками, и подобные события могут происходить с ними без всякой специальной подготовки.
Если бы я встретил кого-то и помог ему в критической ситуации, это привело бы к возникновению между нами некоей связи, верно? Я подумал, не разбить ли мне окно в чьем-нибудь автомобиле, а потом, когда он обнаружит акт вандализма, прийти ему на помощь. Или еще лучше: нанять кого-нибудь, чтобы он якобы попытался ограбить человека на улице, а я бросился бы на выручку потерпевшему и обратил грабителя в бегство, как это произошло, когда я спасал таинственную незнакомку.
В этих идеях были свои плюсы, но вряд ли они привели бы к возникновению подлинно дружеских отношений. Ведь самым потрясающим во встрече со Стефоми было то, что у нас оказались общие интересы. У меня сразу же возникли теплые чувства к нему, да и он явно проникся ко мне симпатией, иначе вряд ли дал бы мне визитку с номером своего сотового телефона. Мы оба были в Будапеште одиноки и поэтому при возникновении дружеских отношений смогли бы полагаться друг на друга в гораздо большей степени, чем коренные жители Венгрии. И в довершение всего мы оба питали интерес к проблемам религии… Боже мой, я, кажется, мог бы даже заплакать от этой утраты!
Оказывается, когда я расстроен, мне необходимо что-нибудь прекрасное, способное убедить, что жизнь не является такой уж бессмысленной, уродливой и отвратительной. Как-то раз я заперся в квартире и провел весь день, слушая Моцарта, Баха, Вивальди, Бетховена, Чайковского и других музыкальных гениев. Великие композиторы должны бы в гробу перевернуться от того, как изменилась музыка: на смену симфониям и сонатам пришли гаражный рок и рэп. Это наводит на меня тоску, и я начинаю думать, что мне было бы лучше жить в одно время с теми композиторами, а не теперь…
Я знаю, что и прежде любил классическую музыку, потому что здесь, в моей квартире, так много ее записей. А раз я продолжаю любить эту музыку, значит, я не утратил себя полностью и частично остаюсь тем человеком, каким был прежде.
Больше всего мне нравятся партитуры Моцарта. Я согласен с мыслью, что Бог общается с людьми посредством музыки. Это подходит. Это действует. Для меня это имеет смысл. Потому что я уверен — именно так Бог должен разговаривать с нами, поскольку для нас это единственный способ понять Его: музыка настолько совершенна, что должна исходить от самого Всевышнего.
Но Моцарта преследовали долги, и он умер в возрасте тридцати пяти лет. То есть ему было ровно на два года больше, чем мне сейчас. И что еще хуже, его похоронили как бедняка в безвестной могиле. Вольфганг Амадей Моцарт! Где же во время его смерти были все те правители, для которых он сочинял? Где были тогда великие императоры, королевы и знать, наслаждавшиеся его музыкой? Какой позор! Меня ужасно огорчает, что местом его последнего упокоения стала необозначенная могила на участке кладбища, предназначенном для людей незначительных. Какая вопиющая несправедливость! Она меня возмущает, и, если я размышляю об этом достаточно долго, меня начинает охватывать гнев, и тогда мне приходится заставлять себя отвлечься на что-нибудь другое.
После музыки великих композиторов я переключился на стихи поэтов, обладавших блестящим даром слова, таких как Вордсворт, Байрон, Блейк, Колридж и Шелли… Но мой любимец — это Китс, с его даром саму грусть делать прекрасной. Как это ему удается? Эта его идея, что между красотой, радостью и печалью различие не так уж велико, что они не так уж далеки друг от друга… Это немного меня успокаивает, сглаживает остроту чувства одиночества.
Китс умер совсем молодым — ему было двадцать пять. Это несправедливо. В мире и так достаточно мало прекрасного. Если бы Китс и Моцарт дожили до девяноста, сколько еще они смогли бы создать! Мне хочется читать стихи, которые никогда не были написаны, слушать музыку, которая никогда не была сочинена. Я чувствую себя так, словно меня обманули! Но, несмотря на личные трагедии этих людей, их творения умиротворяют меня так, как ничто другое. Непреходящая природа красоты, сохранившаяся на протяжении двух столетий… В конечном счете я не думаю, что мне нужен кто-то еще. И если бы только у меня была возможность оставаться здесь, в этой квартире, читать эти стихи и слушать Моцарта — я уверен, мне было бы этого достаточно… Чего же еще я мог бы желать?