Дежурные по стране
Шрифт:
В продолжение пяти дней после шанхайской истории Левандовский собирал компромат на фашистов. Попутно он успел провалить восемь рейдов боевых «пятёрок», заранее предупреждая милицию о маршрутах передвижения скинхедов по улицам города.
— Чё-то легавых развелось, — недоумевали бритоголовые, не догадываясь о том, что милицейские кордоны на пути следования чёрных отрядов выставлял Алексей, и что стоило чуть отклониться от заданной Стёговым траектории передвижения по городу, и уже бы никто не смог помешать их беззакониям.
Двадцатого января 2000-ого года, находясь в штаб-квартире «Русского национального единства», Левандовский почувствовал, что его презрение к самому себе
— Это я вас ментам сдавал, — сказал Левандовский.
Среди скинхедов произошло замешательство. Только спустя минуту Стёгов заговорил:
— Ты знаешь, как поступают с предателями.
Фашисты поднялись с дивана, стульев и вынесли приговор:
— Смерть!
— Ты всё слышал, Лёха, — произнёс Стёгов. — Раз сознался сам, мы тебя не вздёрнем, а расстреляем. — Бригадир посмотрел на часы; они показывали половину первого ночи. — Самое время. Если готов — поехали.
— Поехали. Мне уже всё равно, как умирать.
Левандовского отвезли в берёзовую рощу и приказали ему рыть могилу. Замёрзшая земля не поддавалась лопате, и Алексей развёл костёр. Он сказал скинхедам, что никуда не собирается бежать, поэтому им лучше посидеть в тёплых машинах, пока он не приготовит себе могилу. Посовещавшись, фашисты решили, что из-за крещенских морозов Левандовский разогреет землю не раньше утра и, оставив с пленником двух караульных, разошлись по автомобилям.
Потекли часы ожидания. Это была последняя ночь для Левандовского, и он упивался ею. Догадываясь о том, какая участь постигнет его за предательство, он ещё до прихода к скинхедам подвёл итоги прожитой жизни, мысленно попросил прощения у друзей и напрямую — у Бога. Оставался только один неразрешённый вопрос, который мучил его, не давая в полной мере насладиться красотой зимнего леса: что будет с родителями?
— Папа… Мамочка милая, — перенёсся Алексей в родной дом, в котором родился и вырос. — Я благодарен вам за всё, что вы для меня сделали, но вы должны понять, что я иду на смерть сознательно и что моя душа, как и души всех людей с незапамятных времён и до скончания века, не принадлежит никому, кроме Господа. Для вас Алёша — прежде всего тело, которое ты, мамочка, кормила молоком в первые месяцы жизни, а ты, папа, с умилением учил ходить. Тело — ваше, а душу в меня вдохнул Бог, а потом наблюдал за её малейшими движениями, за её ростом и развитием. Ваши понятия о душе сына ограничивались двумя предложениями: «Лёша, ты хороший мальчик… Лёша, ты плохой мальчик». А Господь в мельчайших подробностях видел, насколько я хорош или плох. Для тебя, мама, я пошёл в первый класс в семь лет, как это положено всем детям, а для Бога — раньше, намного раньше. Мне не было ещё и трёх, когда я поделился мороженым с девочкой из бедной семьи, которой никогда ничего не покупали. Да, именно тогда я получил свою первую пятёрку, а ведь не то, что читать и писать — разговаривать толком не умел. А вот во второй класс я перешёл, когда мне было уже десять лет. Десять, мама, а не восемь, потому что мой дневник пестрел двойками, которые ставил мне Господь за то, что я не слушался тебя, дерзил старшим, дрался и хулиганил. До сегодняшнего дня физический рост вашего
Угрюмый скинхед, которого в организации звали Крестом, подсел поближе к костру, раскрыл записку, пробежал по ней глазами, передал её второму охраннику и произнёс:
— Что я могу для тебя сделать, Лёха?
Не дождавшись ответа от приговорённого к расстрелу, нервный скинхед по прозвищу Бром понёсся по строчкам вслух: «Дорогие мама и папа, я ухожу в монастырь. Не ищите меня, ибо сказано: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берёт креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её». Папа, ты всегда говорил, что ненавидишь фашистов, а в Евангелии от Матфея сказано: «… любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…». Прощайте. Ваш сын Алексей».
— Убойно сказано, — произнёс Бром, взял в ладонь снег, растёр им лицо и задал вопрос Левандовскому: «Это Бог написал?»
— Его Сын… Он попросил апостолов, и они написали.
— А чё Он сам не написал? — спросил Крест. — Некогда что ли было?
— Да, некогда, — ответил Алексей. — Он людей спасал.
— Чё-то Он добрый, — заметил Бром. — Люди — такие твари, а Он их спасал. На фига?.. Мочить их надо, вырезать под корень.
— Я слыхал, что Он погиб, — сказал Крест. — Как это было? И разве Сын Бога может умереть?
— Может… Его на кресте распяли, гвоздями к доскам прибили.
Бром повалил Левандовского на землю и, вцепившись ему в горло, зарычал:
— Врёшь, падло. Разве за такие слова, которые у тебя в записке, кто-то мог Его убить? У последней сволочи рука бы на Него не поднялась. Ты сдохнешь за свою ложь. Я тебя лично грохну, скотина. Он живой, — понял? Такой Человек не заслуживает смерти, не может умереть, не должен умереть. — У Брома началась истерика. — Я тебя сейчас кончу, а потом сам могилу вырою! Сам вырою-ю-ю, сам вырою-ю-ю!
— Скажи ему, что ты соврал, — бросил Крест, тщетно пытаясь оторвать Брома от Левандовского. — Скажи, Лёха, что ты соврал, иначе я ему мешать не стану. Пусть душит тогда. Смерть тебе тогда.
— Он воскрес, — прохрипел Левандовский.
— Как понять «воскрес»? — сказал Бром и ослабил хватку. — Я такого слова не знаю. Выражайся понятно, падло. Бог в твоей записке понятно выражался, а ты всякую фигню несёшь.
— Ожил, значит.
— На попятную пошёл! — рассвирепел Бром. — Крест, тащи пушку! Тащи пушку! Пока наши спят, я его кончу! Он у него умирает, а потом оживает! Зачем ты глумишься над Его светлой памятью, собака?! Пушку, Крест! Теперь он меня, в натуре, накалил!
— Ему нет смысла врать! — закричал Крест в ухо Брому. — Он сам нам сдался! Такие не врут! Отцепись от него! Отвянь, — слышишь?! Наших перебудишь!
Три человека молча сидели у костра и думали о своём. Лунный трансформатор работал на полную мощность, и на лесной полянке было светло. Лампочки в звёздных бра, не выдерживая напряжения, сгорали, вычерчивая хвостатые следы на космическом полотне.
— Вроде оттаяла земля, — произнёс Левандовский. — Пойду с Россией попрощаюсь, а потом могилу рыть начну.