Дежурные по стране
Шрифт:
— Вечная… память… героям!!! — прокричал Бром, выстрелил в воздух, бросил пистолет в снег и встал рядом с Левандовским.
— Подбирай, Сизый. Твоя очередь… Товьс!.. Цельсь!.. Не знаю, что с тобой делать, парень. У тебя бабушка — армянка. Армянка, фашист. Она у тебя армянка, нацист. Ты меня понял? Она вынесла с поля боя пятьдесят четыре солдата всех родов войск. Пехотинцев, Сизый, танкистов, Сизый, эстонцев, Сизый, евреев, Сизый, азербайджанцев, Сизый и прочих, не помнящий родства Иван по имени Юра. Её все звали сестрицей, а она их — братишками. Ты меня понял? Её медалями и орденами можно засыпать яму, которую я вырыл. Знаешь, что она сказала, когда ей отняли отмороженные руки и ноги в медсанбате в 43-ем? Ты даже не представляешь, какую работу проделал мой родственник из ФСБ, чтобы я произнёс тебе её фразу, бритоголовый. Слушай. Она сказала: «Ничего, доктор. Я спасла пятьдесят четыре солдата. Значит, в
Стёгов подлетел к Сизому, вырвал у него пистолет и произнёс:
— Командуй, Левандовский. Давай! Я вас всех перещёлкаю. Одного за другим. Мой дед — власовец. Воевал против Красной армии. Давай! Стрелял по коммунистам. Командуй! Сгнил в сталинских лагерях. Смелей!
— Товьсь! — Бригадир навёл пистолет на Алексея. — Цельсь! — Пистолетная мушка села на грудь. — 45-ый год. Берлин. Штурм Рейхстага. У тебя было два деда, нацист. У человека всегда, как минимум, два деда, фашист. Один твой дед стоил другого, скинхед. Вся Россия отразилась в твоей семье. Медаль «За взятие Берлина» имеет две стороны. На лицевой стороне — твой первый дед. Крутояров Евсей Петрович, 1900 года рождения, член РСДРП с 1916 года, участник Гражданской войны на стороне «красных». На оборотной стороне — твой второй дед. Стёгов Александр Иннокентьевич, 1901 года рождения, монархист, участник Гражданской войны на стороне «белых». Это наша с тобой Россия, Стёгов. Её выдали нам вместе с паспортом. Знаешь, что бы сказал по этому поводу мой друг Волоколамов? Так вот он бы сказал: «Лёха, если сжечь паспорт, у нас не будет никакой России. Если оставить его, то будет дерьмовая». Не знаю, как ты, а я предпочитаю дерьмовую, чем никакую. Да, синицу в руках, чем журавля в небе. Паспорт лежит у меня в левом кармане рубашки. Ты сейчас как раз в него целишь. Пару месяцев назад, чтобы убить меня, тебе бы пришлось стрелять мне в задницу, потому что именно там находилась моя жизнь вместе с паспортом. Но потом я переместил документ гражданина из района мягкого места в район твёрдого сердца — туда, где ему и положено быть. Знаешь, что это значит? Это значит, что я не осуждаю и люблю твоего деда по отцовской линии, который только в силу обстоятельств стал предателем. Это значит, что я уважаю и люблю твоего деда по материнской линии, который только в силу обстоятельств стал героем. Позор первого — мой позор, слава второго — моя слава. Чтобы стать настоящим человеком, мне требуются оба твоих деда. Через позор я уже прошёл, когда превратился в фашиста задолго до того, как пришёл к вам. Теперь — к славе. Пристрелишь меня, когда расскажу до конца историю о штурме Рейхстага. Твой дед, Виталя, воевал в отделении сержанта Егорова, а грузин Кантария был его лучшим другом. Знамя, водружённое над Рейхстагом Егоровым и Кантарией, было пятым по счёту. Не все это знают, но вы теперь знайте.
Сердце Алексея учащённо забилось. Перед его глазами поплыли развалины Берлина…
— …Крутояров, нашему полку выпала большая честь. Будем водружать знамя Победы над Рейхстагом. Перед тобой пойдут три группы. Если им не удастся выполнить задачу, пойдёте вы с Вердером. Далее — Егоров и Кантария. Далее — Алёшин и Сидоренко и так далее, пока наш флаг не будет реять над куполом. — Замполит замялся. — В Рейхстаге засели лучшие солдаты вермахта. Фанатики, Крутояров… Можешь отказаться, я всё пойму.
— Готов выполнить приказ Родины, товарищ капитан, — отчеканил старый солдат.
Первых две группы знаменосцев погибли на подступах к зданию, третья — на первом этаже фашистского логова. Пошли Крутояров и Вердер. Им было легче. Они уже бежали по краснознамённой ковровой дорожке, постеленной перед ними Стечкиным и Танаяном, Балуевым и Алкснисом, Герасименко и Базадзе. Там, где не хватало красной материи, товарищи знаменосцев по батальону, прикрывавшие очередной символ Победы, стелили кровью; она ничем не отличалась от цвета флага. Шквальный огонь врага превращал штурмующие батальоны в роты, но натиск на чёрную цитадель не ослабевал. Сегодня волны боевого моря знали только прилив. Никакого отлива. Только прилив. Шёл советский солдат. На последний приступ шёл, потому что он был действительно последним и для тех, кто выживет, и для тех, кто погибнет. Шёл советский солдат и не строил планов на будущее, потому что сегодня надо было закончить войну. Не завтра. Не послезавтра. Сегодня, так как зло надо всегда уничтожать сейчас и никогда не оставлять его на потом.
На пятой ступеньке крыльца пуля эсэсовца Курца прошила рядового Вердера, и боец воткнулся
— Доигрался, — упрекнул себя Вердер. — На радостях, не сгибаясь, шёл. Крутоярову — крышка. Скоро встретимся, друг.
Взлетев на крыльцо, безоружный Крутояров развернулся, взмахнул знаменем живым и мёртвым, которые бежали за ним, и пошёл к парадному входу в Рейхстаг, чтобы своим телом забаррикадировать горящее зло в его доме для дуэта Егорова и Кантарии. Когда он переступил порог здания, то в миг отяжелел от вонзившегося в грудь свинца.
— Жатва, Господи, — произнёс Крутояров. — Расплата за братьев, убитых мной в Гражданскую. За продразвёрстку, за раскулачивание, за взорванные церкви. Смыл кровью. Прими мя, Господи. — И рухнул на пол…
Виталий Стёгов снял с рукава повязку с нацистской свастикой и бросил её в яму. Его примеру тут же последовали другие фашисты. По лицу бригадира текли слёзы.
— Лёха, скажи мне как на духу, — произнёс Стёгов. — Понял ли дед перед гибелью, что пятое знамя Егорова и Кантарии взовьётся над куполом?
— Он знал это точно так же, как то, что Бог простил его за колчаковцев, убитых в 19-ом, как то, что за ним пойдёт уже не пара, а тройка… Сержант Егоров, рядовой Кантария… и офицер, имя которого будут предано забвению с подачи высшего партийного руководства.
— Назови нам его фамилию, Лёха, — попросил Бром. — Мы должны знать всё.
— Нет, пацаны. Сделать великое дело и остаться при этом неизвестным — высшая гражданская и человеческая доблесть. Если скажу вам, как звали этого офицера, то отниму от его подвига ровно половину… Под гранитной плитой, над которой горит вечный огонь, лежит мой дед… А может, твой, Малый?.. Нет, твой, Батон… Хотя, скорей всего, твой, Тайсон. Мы все — прямые наследники героев. Слава — это вам не трёхкомнатная квартира, которую рвут на куски ополоумевшие родственники после смерти хозяина. Её нельзя разделить на части и продать на толкучке за тысячу рублей. Железку «За взятие Будапешта» — можно, а славу деда, освободившего столицу Венгрии, — никогда.
— Никогда не говори никогда! — в гневе выпалил Стёгов. — Слушай разговор двух братьев при разделе отцовского имущества:
«Старший брат: Чёрт с ним, с пылесосом. Забирай его, но подвиг нашего отца на Курской дуге я тебе не отдам. Он принадлежит мне по праву старшинства.
Младший брат: Нет, за Курскую дугу ты не отделаешься пылесосом. Семь вражеских танков, подбитых в окружении, тянут на квартиру.
Старший брат: Забирай эти проклятые квадратные метры, братишка. Это пыль по сравнению с тем, что сделал наш контуженый батя, когда задымился его Т-34… Не забыл?
Младший брат: Разве такое забудешь?.. Он взял банку с краской, вылез из боевой машины и начал подновлять надпись на броне: «Смерть фашистским оккупантам». Немцы из танковой бригады фон Штольца оценили мужество наводчика и не пристрелили его. Даже не взяли плен. Отец говорил, что многих из них Гитлер погнал на войну насильно, поэтому убивал их, но не ненавидел.
Старший брат: А на 9 мая отец всегда плакал, вспоминая, как некоторые воины-освободители насиловали немецких девушек и мародёрствовали в городах Германии с не меньшим скотством, чем это делали фашисты на территории Советского Союза… После всего этого забирай себе всё, брат. И пылесос, и квартиру, и славу. Мне уже ничего не надо».
— И это тоже правда, — вздохнул Левандовский.
— А ты, наверное, думал, что я тебя расцелую, — произнёс Стёгов. — Знаешь, почему я не пристрелил тебя?.. Совсем не за красивые глазки и проникновенные речи, полуфантазёр. Нет, не за это. За наглую уверенность в победе добра над злом, Лёха. За вызывающую, бестактную, упёртую, ехидную, даже подлую уверенность в торжестве правды и справедливости. Сознайся, что тебе сегодня было весело и интересно. Не сомневаюсь, что с такими подходами ты бы и дьявола обработал. Я заметил перемены, произошедшие в тебе, уже тогда, когда ты признался в предательстве, но я не ожидал, что ты будешь приручать нас, как диких коней. Ты редкостный ковбой, Левандовский. Я аж опешил от твоей прыти. В тебе всё так и кричало: палец — так палец, смерть — так смерть, горькая правда — так другой и не надо, потому что ты, гад такой, свято веришь в то, что пусть и через миллион лет, но добро обязательно победит зло. Ты был настолько самоуверен, что мне ничего другого не оставалось, как поверить в то, что подонком на полянке являюсь я, а не ты. Пацаны раньше припухли, а я до последнего тебя прикончить хотел. Если бы ты сказал, что мой дед погиб окончательным и бесповоротным героем, чтобы польстить мне, то я бы всадил в тебя пулю. Но ты не побоялся напомнить нам о «красном» терроре, в котором участвовали красноармейцы, и я понял, что являюсь мерзавцем. Гениальная партия, Лёха. Ты меня прочитал. Клянусь, что теперь не трону ни одного человека и буду творить добро… Как палец?