Дежурные по стране
Шрифт:
— Ни прибавить, ни отнять. В скором будущем радость прикипит к нам, как смола.
Дневниковые записи Якова Магурова:
22 января. 2000-ый год.
Решил вести дневниковые записи. Сегодня мы вышли на Первомайскую площадь перед республиканским Домом правительства и начали строительство гражданского общества. Пока что у нас мало что получается, но если вдруг возведение сего непонятного здания — это мёрзнуть на тридцатиградусном морозе с плакатами: «Шанхай — под снос», «Каждой шанхайской семье — по благоустроенной квартире», «Стыдись, Республика», «Долой трущобы 30-ых годов», — то мы на правильном пути и даже значительно продвинулись вперёд, потому что продрогли до костей.
Два бывших фашиста уже пострадали за правду. Они отморозили носы, и Стёгов обвинил их в членовредительстве, так как вчера вечером все были предупреждены о том, что перед выходом на площадь следует тепло одеться. Виталий покрыл ребят трёхэтажным
Левандовский прочёл длинную лекцию по технике безопасности, главный пафос которой заключался в одной единственной фразе: «Сибиряк — это не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается». Алексей помирился с родителями и со вчерашнего дня живёт дома. Даже не знаю, как ему удаётся скрывать от матери отсутствие пальца. Впрочем, я никогда не сомневался в том, что у меня разносторонне одарённые друзья; сегодня, например, выяснилось, что Алексей ещё и талантливый фокусник. Робеспьер в нём пока дремлет, но это ненадолго. Должен сказать, что у меня вырабатывается странное отношение к другу. Нам тяжело быть вместе, но при этом ни я без него не могу, ни он без меня. В данной ситуации я напоминаю моряка, который тоскует по морю на берегу, а в плавании мучится от морской болезни. В общем, меня от Левандовского укачивает. После расстрельной ночи он пользуется непререкаемым авторитетом у бывших скинхедов, и я боюсь, что будет достаточно одного его слова, чтобы наша мирная акция переросла в январское восстание. Клянусь памятью моих предков, что это произойдёт только через мой труп. Если республиканские власти не пойдут нам навстречу, то жить мне осталось дней пять — не больше. Что ж — придётся умереть, чтобы отсрочить революцию ещё дня на три, ведь ребятам надо будет похоронить меня честь по чести; я ведь — дежурный, один из них. Сделаю несчастный случай, и у чиновников будет дополнительное время, чтобы изыскать средства на строительство новых домов для шанхайцев. Я даже не допускаю мысли, что наверху проигнорируют наши требования, что там всем наплевать, в каких условиях живут люди в «квартале смерти». Хочется верить, что в республиканском бюджете просто не запланированы средства на строительство. Отсюда следует вывод, что все эти дни власти будут звонить в Москву, договариваться с ней насчёт выделения денег, а это дело долгое и муторное. Нехорошо будет, если федеральный центр начнёт раскошеливаться, а мы тут бунтуем. Столица у нас обидчивая, поэтому не стоит портить с ней отношения. Какой я всё-таки хитрый. Буду полёживать в гробу и контролировать ситуацию. Мы с тобой, Россия, никому не скажем, что сыны Израиля даже в мёртвом виде могут править бал.
В час дня я вызвал съёмочную группу; завтра о нас узнает весь город. Чтобы отвлечь Левандовского от опасных мыслей, которые набухают в его голове, пришлось натравить на него журналистов. Дав интервью, он расстрелял весь свой революционный боезапас и успокоился, но завтра мне опять придётся что-то придумывать. Наверное, приглашу правозащитные организации. Если им удастся утихомирить моего друга, то я признаю, что от них есть реальная польза.
Подходили менты. Они сказали, что мы организовали несанкционированную акцию, поэтому им приказано нас разогнать. Стёгов ответил, что никто из его ребят не сдвинется с места, пока шанхайцев не переселят. Менты пригрозили нам дубинками, на что мои разбойники рассмеялись им в лицо, заметив служителям закона, что, если хоть один волос упадёт с головы кого-нибудь из нас, то остальные, недолго думая, подожгут себя. Менты стали давить на жалость. Они начали распространяться о том, что в случае невыполнения приказа начальства их уволят с работы, но мы были неумолимы. Правда, не очень долго, так как они стали прикрываться своими детьми, которые умрут с голоду, если их отцов оставят без средств к существованию. Это был удар ниже пояса, и мы поняли, что наши неприступные бастионы сразу превратятся в преступные, если мы не войдём в положение людей в погонах. Что нам оставалось делать? Пацаны расстроились и начали потихоньку сворачиваться, но сволочному майору этого показалось мало. Он стал добивать нас Достоевским, который писал, что вся правда Мира не стоит слезы ребёнка. Это он зря. Я имею в виду майора, а не Фёдора Михайловича. В общем, пацаны ускорили сборы. Когда мы стали расходиться, офицер допустил непростительную ошибку. Он ехидно улыбнулся. Это вывело Стёгова. Виталя решительным шагом подошёл к милиционеру, сорвал с него погоны и закричал: «Оборотень! Он смеётся над нами! Назад! Все — назад! Построиться в боевой порядок! С места не сойдём, сука! Лучше твоему сыну вообще остаться без кормильца, чем иметь такого отца!». Это была провокация. Я здорово струхнул, но не растерялся и повалил Стёгова на землю. Из-под меня сложно выбраться. Сто пять килограммов всё-таки. Всё произошло так быстро, что менты не успели вступиться за офицера, а пацаны — за Виталю. Благодарю Бога, что всегда нахожусь рядом с тем местом, где может произойти что-то не то.
Пока Левандовский и Бром связывали ремнями разъярённого Стёгова, у меня родился план. Я написал записку, в которой говорилось о том, что мы совершим акт самосожжения, если нам будут мешать проводить
23 января. 2000-ый год.
Власти почему-то мало интересуются нами. Странно. Очень странно. Мне даже кажется, что все эти два дня верхи были усыплены какими-то мистическими силами, чтобы мы успели врасти в площадь.
Весь день дул пронизывающий ветер, но никто из ребят не жаловался. Пацаны были одеты в форму фашистов; они решили не снимать милитаристскую одежду, пока не искупят вину перед Россией. Ещё месяц назад я даже в самых радужных мечтах не мог себе представить, что буду стоять рядом с ними, а теперь вот стою. Это счастье, которое я ничем не заслужил. До встречи с Левандовским души этих ребят напоминали грецкие орехи в скорлупе, но с помощью отбойного молотка моему другу удалось добраться до ядрышек. Парни стали голыми. Им стыдно, и это делает их беззащитными. Я боюсь за них. Если при мне кто-то посмеет упрекнуть их прошлым, то я за себя не ручаюсь.
Левандовский становится опасным. Он — боец баррикадного толка. Таким людям надо или всё, или ничего. Он неистово любит Родину, а так нельзя. Если она не ответит ему взаимностью, он убьёт и её, и себя. Сегодня его выхолостили правозащитники, и я им благодарен. Алексей увяз в прениях с этими лодырями, утомил язык, и шельма Магуров, таким образом, выиграл ещё одни сутки. Завтра предстоит трудный день, потому что я уже не знаю, как дальше удерживать друга от гибельного мятежа. Мне кажется, что я вскрыл сущность Левандовского. Он относится к типу святых преступников, которые могут принести России страшные беды. Наша история уже знала таких. Заблуждения и ошибки людей, подобных Алексею, приносят в сто раз больше вреда, чем преступления настоящих злодеев.
О нас уже знает весь город. Знает, но молчит, и это расстраивает парней, хоть они и делают вид, что им всё равно, что «народ безмолвствует». А я рад, что события развиваются именно так, а не иначе. За нами внимательно наблюдают. Люди должны убедиться в том, что наш протест — это искренняя жертва Авеля, а не искусственная — Каина. Интересно, как долго нас будут проверять? Я готов ждать столько, сколько потребуется, потому что мне нужно, чтобы нас поддержал народ, а не радикальные элементы, ненавидящие существующий строй.
Боже, дай нам всем терпения. Гражданское общество — это, к сожалению, не антоновское яблоко с привычным вкусом, а экзотический ананас, покупка которого, кажется, дорого нам обойдётся. Никто из нас не знает, что это за фрукт, с чем его едят и с какой стороны к нему подходить. Одно точно: за него придётся заплатить высокую цену, потому что в наших садах он не растёт, а импортный продукт — это всегда три цены плюс катаклизмы в желудке, который может переварить картошку, морковку и даже железо, но не чужеземный ананас. А переварить надо, чтобы нас уважали и в собственной стране, и за кордоном. Как не крути, а пионеров гражданского общества всё равно пронесёт. Выражение «меня пронесло» потом будут употреблять и те, с кем на стройке приключился понос, и те, кого миновала чаша сия. А что делать? К кому обратиться? Может быть, у президента есть архитекторский план ГО? Думаю, что нет. Никто ничего не знает. Никто, кроме студента первого курса, группы 99-6, Магурова Якова Израилевича. А ведь всё просто. Отстаивай интересы незнакомых тебе людей, как свои собственные, — вот тебе и всё гражданское общество. Терпи бумага, сейчас сматерюсь. Сука-а-а, подхвати воспаление лёгких или лучше того — превратись в ледяную статую на главной площади Республики, и шанхайцы обязательно получат новые квартиры.
24 января. 2000-ый год.
На гражданском фронте без изменений. Чтобы избежать провокаций со стороны проснувшихся властей, мы обложились журналистами, как студенты — книгами. Теперь нас, кажется, никто не тронет, так как в этой стране всё ещё демократия, несмотря на то, что многие с этим не согласны. Как же не демократия, когда демократия? Полная свобода в выборе смерти. Хочешь — умирай с голоду, хочешь — загибайся от водки, хочешь — подыхай от наркотиков или, скажем, от безысходности. Например, мы с парнями твёрдо намерены погибнуть от холода. А что? Я слышал, что лёгкая смерть; цветочки перед кончиной мерещатся.
Сегодня мы не выкрикивали лозунгов, ни с кем не вступали в разговоры, никому не давали интервью. Стояли молча, и, кажется, наговорили своим молчанием на тысячу книг. Горстка людей становится совестью города. Тридцатиградусный мороз закрепил на наших лицах выражение олимпийского спокойствия, с которым мы вышли на площадь в семь часов утра и разошлись в час ночи. Челюсти застыли. Брови, ресницы в инее. Грозная картина. Если за окном было минус тридцать, то наша компания выглядела на все шестьдесят ниже нуля. Завтра мы будем давить под восемьдесят, послезавтра перевалим за сотню и т. д., пока холодный январь не покажется жарким июлем по сравнению с нами.