Дежурные по стране

Леснянский Алексей Васильевич

Заболел Крест. У него поднялась температура, и он еле стоял на ногах. Когда мы предложили ему пойти домой, он послал нас туда, где за свою короткую жизнь мы уже не раз бывали и ещё не раз побываем. И после всего этого кто-то смеет списывать Россию; героев у нас на тысячу лет вперёд припасено. Мы связали Креста, постановив, что отвезём его в больницу силой, но не тут то было. Он начал кричать, что покончит с собой, если ему не дадут спокойно сдохнуть за шанхайцев. Крест хочет быть таким, как дед, а для этого, по его словам, надо непременно за кого-нибудь сдохнуть. Мы начали его уговаривать, напирая на то, что сейчас мирное время и умирать за людей совсем необязательно, а он, знай себе, твердил, что времена всегда одинаковые и что он крепко решил сдохнуть, иначе дед, погибший на фронте, будет лучше его. Вот такое у Креста наивное соревнование с предком. Короче, мы отошли от больного и заняли свои места, потому что на таких ребят не действуют никакие аргументы. В ту минуту я подумал, что, если республиканские власти

не разродятся сегодня, тогда завтра мы будем стоять, а Крест — лежать. При надобности мы все поляжем вслед за этим парнем, поэтому никто не похвалил его за проявление гражданского мужества. Мы ничем не хуже товарища, и наши деды тоже кое-чего стоили. Мой, например, погиб в белорусских лесах, прикрывая отход партизанского отряда. Он спас сорок человек от верной смерти, но сегодня меня этот факт не радовал. Если Кресту, чтобы сравняться с дедом, надо умереть всего лишь один раз, то мне придётся умирать, как минимум, раз пятьдесят. Почему? Да потому, что сорок спасённых человек — это, на самом деле, сотни спасённых людей, если вспомнить о том, что каждого мужика дома ждали семьи. Жаль, что у кошки десять жизней, а у меня — только одна. Мне не удастся переплюнуть деда. Спасибо, партизан. Удружил внуку. Я прямо сержусь на тебя, солдат. Хоть бы уж какую-нибудь записку черканул, которая научила бы меня любить людей так, как это умел делать ты.

Сцену с Крестом оператор местного телевидения снял на камеру, но ему пришлось отдать нам плёнку, так как мы не хотим ни показухи, ни того, чтобы горожане поддержали нас из жалости к больному парню. Даже мне было бы противно увидеть по телевидению самопожертвование нашего товарища, несмотря на то, что я обещал сделать парней мучениками. Плюс ко всему ругань Креста не украсила бы эфир, хотя лично я, например, давно пришёл к выводу, что все дежурные от Калининграда до Дальнего Востока имеют полное право использовать в речи нецензурную брань, потому что романтики и идеалисты со своим фиалковым языком явно не справляются с ситуацией. Мы с ребятами чем-то похожи на бойцов штрафных батальонов времён ВОВ. Атака. Вместо традиционного «ура» душераздирающий мат. Победа или смерть. Наверное, со стороны на нас страшно смотреть. Это закономерно. Мы не можем выглядеть красиво, так как искупаем совокупную вину трёх предыдущих поколений.

Когда Крест потерял сознание и упал, мы не подняли его и запретили подходить к нему журналистам. Стёгов произнёс:

— Пусть лежит. Он прилёг отдохнуть, потому что просто устал со всеми нами. Если сейчас хоть кто-нибудь из наблюдателей сдвинется с места, чтобы помочь нашему товарищу, то можете мне поверить, что завтра город будет хоронить двадцать молодых трупов.

Полагаю, что в тот момент у нас были такие лица, посмотрев на которые люди перестали сомневаться в том, что Виталий выразил мысль всех дежурных без исключения. Через пять минут Крест пришёл в себя, самостоятельно поднялся и, виновато улыбнувшись, попросил прощения за то, что вздремнул на посту. Этот парень не из тех, кого надо жалеть. Он сам кого хочешь пожалеет. Левандовский подошёл к больному, похлопал его по плечу и, оскалившись, пригрозил:

— Мой тебе совет, друг. Ещё раз заснёшь — лучше не просыпайся, потому что за халатное отношение к гражданским обязанностям в мирное время мы тебя всё равно пустим в расход.

Чёрный юмор вызвал у журналистов тихий ужас, но нам на это плевать, потому что тихий ужас — это не беспощадные фразы Алексея, а сорок миллионов наших соотечественников, живущих за чертой бедности.

Когда стемнело, Левандовский опять забурлил. Он становится невыносимым. Мы оба сошлись на том, что мятеж будет подавлен, только последствия от выступления видятся ему в белых красках, а мне — в чёрных. Разозлившись, я послал его гораздо дальше трёх букв, в 17-ый год отправил, но это не подействовало. Тогда мне пришлось использовать запретный удар. Я сказал Алексею, что его учительница по истории — будь она здесь — наверняка бы не одобрила экстремистские настроения своего ученика. Гениальный Яков Израилевич знал, куда бить. Это был хук в пах. Я знать не знаю, кто такая Лидия Степановна, которую Левандовский без конца ставил всем в пример, но она, безусловно, замечательная женщина, потому что её именем я отправил друга в нокаут. Кто там говорил, что у нас плохие педагоги? В общем, замолчали, а то я за себя не отвечаю.

После одиннадцати лет, проведённых в средней школе, Магуров имеет смутные представления об алгебре, Женечкин — о биологии, Левандовский — о физике, Волоколамов — о химии, Бочкарёв — о географии, Молотобойцев — обо всём, кроме труда и физкультуры, зато все мы в совершенстве освоили предмет, который называется «Быть человеком». Эта факультативная дисциплина не входит в обязательный курс обучения, но в памяти миллионов выпускников она стоит под номером один. Первый школьный звонок, первая учительница, первая любовь. Кажется, у меня началась ностальгия. Сейчас мои школьные друзья не догадывается о том, что в эту ночь они не дадут мне заснуть до утра, а завтра — замёрзнуть до вечера. Я выстою, потому что прошёл хорошую школу.

Теперь вот о чём. Когда я поборол Левандовского Лидией Степановной, он обозвал меня малолеткой. По всему видно, что эта женщина так его ничему и не научила, если он не смог придумать ничего лучше, как

оскорбить меня принадлежностью к славной когорте юношества. К слову, я старше его на два с половиной месяца. Магурову целых семнадцать лет и восемь месяцев, а этому недорослю только семнадцать и шесть. Сопляк! Тогда, когда Яшенька уже научился самостоятельно держать головку, несмышлёную тыковку Алёшеньки всё ещё поддерживала материнская рука. Тогда, когда Яшенька уже полностью отказался от молока и почти пошёл, Алёшенька всё ещё благим матом орал, чтобы ему дали пососать грудь. Одним словом — молокосос. Молокосос, который никак не хочет признать, что в знаниях о гражданском обществе я обошёл его на два с половиной месяца. О, я бы ещё смирился, если бы только на два дня. Но ведь речь о двух месяцах. Ах, ему примеры нужны. Завтра я расколю ему голову Отечественной войной 1812-ого года, когда за каких-то два с лишним месяца Наполеону удалось вплотную приблизиться к Москве. Нет, этот исторический факт на него не подействует, так как он терпеть не может столицу.

Знаешь, Златоглавая, я что-то тоже начинаю тебя недолюбливать. Ты настолько опустилась в настоящем, что даже твоё героическое прошлое уже не может послужить примером. Если я напомню о тебе Левандовскому, то сразу угроблю дело. Он так и скажет: «Москва — не вся Россия. Более того — вообще не Россия. Ты привёл отвратительный пример. Чтобы захватить разложившуюся Первопрестольную, может, и достаточно двух месяцев. А для покорения огромной страны, на территории которой разлеглась эта священная корова с золотыми лепёшками в утробе, требуются годы и годы, которых у тебя нет». Москва, ты меня слышишь? Которых у меня нет! Или ты оглохла?! Надо же так: учительница из Сибири может повлиять на Алексея, а целый мегаполис не может. Думаешь, я этому рад? Эй, ты! Русский человек не может этому радоваться. Не может, — поняла?! Я плачу, Москва. Словами навзрыд плачу, предложениями рыдаю, абзацами реву. Я вою, Москва!

Боже, что нам делать? Где народ? Почему город молчит? Неужели погибать нам?! Неужели мы прокляты?! Креста лихорадило, а он улыбался. Чему он улыбался? У него никого нет. Его родители погибли в автомобильной катастрофе, и сегодня он поклялся маме, что завтра выйдет на площадь. Мы отвезли его домой. Стёгов остался с ним. Сейчас я пишу дневник, а Виталий поит его сильнодействующими таблетками, которые мы в складчину купили в круглосуточной аптеке.

За нами установили слежку. Хвосты удалось отсечь. К чёрту всё! Спать.

25 января. 2000-ый год.

9 часов утра. Веду дневник прямо на передовой, потому что сегодня мы уже не разойдёмся. Будем стоять насмерть. Лютый мороз. Ручка быстро застывает. Мне приходится постоянно нагревать её на огне парафиновой свечки; горячее дыхание в борьбе за нормальное течение пасты тоже использую.

В семь утра на площади появились менты и федералы. Они хотели помешать нашей акции, но мы оказались хитрее, так как заняли круговую оборону у памятника Ленину за час до их прихода. В 7:30 они попытались взять нас штурмом, но вопль Брома остановил их. Он закричал: «Стоять, а то мы вспорем себе животы!». Эти слова выбили из колеи даже видавший виды ОМОН. Хорошо, что Первомайская площадь освещается фонарями, иначе в темноте нас бы точно положили лицом в брусчатку. Словом, неразберихи не произошло. Когда омоновцы начали выскакивать из автобусов, мы уже держали руку на пульсе, а ножи — на животе. Несчастный Шанхай стоит того, чтобы дежурный по стране сделал ради него харакири.

Самураи Японии, знайте, что мы законно воспользовались вашим приёмом. В европейских жилах россиян течёт азиатская кровь. Не навязывай своё мировоззрение, Запад. Угомонись, Восток. Над исторической ареной парит коршун Евразии. Вам никогда не достать нас, зато мы можем упасть камнем вниз в любой момент. Никто из вас не способен нанести нам урон, потому что мы — это вы.

Да, я согласен с тем, что самурайское вываливание кишок наружу — омерзительное зрелище, но нам на это плевать, так как гораздо более отталкивающим выглядит то, что один покупает шампанское за тысячу долларов, а хлеб другого не намазывался сливочным маслом уже около десяти лет. Страна контрастов. Проклятая страна. Если бы у России не было Сергия Радонежского, Бориса и Глеба, Иоанна Кронштадтского, то я бы возненавидел Россию. Но эти праведники смотрят с деревянных икон на прихожан православной церкви, напоминают им о подвигах давно минувших дней, и я тем сильнее начинаю любить Родину, чем хуже у неё дела. Эти святые не из моей веры, но из моей страны. Я богаче ортодоксальных иудеев, католиков, протестантов, православных, буддистов, мусульман, последователей индуизма и др., так как их пророки — мои пророки. Мне даже кажется, что я относительно легко переношу холод только потому, что меня согревают свои и чужие святые. Плюс одноклассники. Плюс пацаны, вышедшие из мрака фашизма. Друзья и родственники. История нашего государства. Литература. Даже Борис Николаевич Ельцин, которому я прощаю всё только за то, что он не допустил Гражданской войны. Да, сейчас население России сокращается каждый год на один миллион человек, зато брат не убивает брата. Я не глумлюсь. Люди умирают сами по себе, и это означает, что наши потомки уже не столкнутся с расплатой за братоубийственную резню, которая могла бы начаться в 90-ых. В общем, всё не так уж плохо.