Диагноз смерти (сборник)
Шрифт:
Но через час или около того – я как раз погрузился в мои оккультные занятия – до меня донесся ответный стук. Впрочем, вполне возможно, что он мне только послышался. Сердце мое бешено застучало, я подскочил к стене, по пути сбросив со стола книги, и постучал три раза, медленно, раздельно. На сей раз ошибки быть не могло: мне ответили, точно повторив мой сигнал – раз, два, три… Вот и все, чего я добился в тот вечер, но мне для счастья хватило и этого… хватило с избытком.
Безумство это повторилось и на следующий вечер, и потом тоже. Я не пропускал ни единого вечера, и всегда «последнее слово» оставалось за мной. И все это время я был безумно счастлив, но встреч упорно избегал, не от большого ума, как ты сам понимаешь. Но потом, как и следовало ожидать, ответы прекратились. «Наверное,
И вот пришла роковая ночь. Вконец измученный тоской и отчаяньем, я в тот вечер улегся рано и уснул, вернее, задремал – какой уж тут сон! Но среди ночи какая-то злая сила, вознамерившаяся навсегда лишить меня душевного покоя, заставила меня открыть глаза и прислушаться. Я и сам не знал, что надеялся услышать. И тут мне показалось, что я слышу слабое постукивание в стену… словно эхо того самого сигнала. Вскоре стук повторился – раз, два, три, – такой же слабый, но вполне отчетливый. Все мои чувства обострились до предела, так что ошибиться я не мог. Я хотел постучать в ответ, но тут примешался дьявол и шепнул мне: «Отплати ей той же монетой. Она так долго мучила тебя, а теперь настал твой черед». Невероятная глупость… да простит мне ее Господь! До утра я пролежал без сна, придумывал своему упрямству все новые оправдания и… прислушивался.
На следующее утро, выходя из дома, я встретил свою квартирную хозяйку – она как раз шла к себе.
«Доброе утро, мистер Дампье, – сказала она. – Слышали новость?»
Я ответил в том смысле, что не слышал никаких новостей, а тоном дал понять, что мне до них и дела нет. Но она не обратила на мой тон внимания.
«Это насчет больной молодой леди, нашей соседки, – замолотила она. – Как!? Вы, значит, совсем ничего не знаете? Ну, она все болела последнее время, а теперь вот… »
Я резко шагнул к ней.
«Теперь?! – воскликнул я. – Что теперь?»
«Померла.»
Но тем дело не кончилось. Позднее я узнал, что девушка неделю была в горячке, без памяти, а той ночью пришла в себя и сразу же попросила – это были ее последние слова – передвинуть ее кровать к другой стене. Люди, что были вокруг нее, подумали, что она все еще бредит, но просьбу выполнили. А потом… чистая душа, уже отлетающая в лучший мир, попыталась восстановить прервавшуюся связь, соединить золотой нитью искреннего чувства свою невинность со слепой жестокостью человека, который возвел эгоизм в жизненный принцип.
Чем я мог искупить свою вину? Какую мессу заказать, чтобы успокоилась бесприютная душа, одна из тех, что летают на крыльях бурь в такие вот ночи и стучат нам в окна, будя воспоминания и прорицая судьбу?
Это уже третье явление. В первый раз я не поверил своим предчувствиям и объяснил стук вполне естественными причинами, во второй – ответил, хоть и не сразу, но тем все и кончилось. Сегодняшний случай образует «фатальную триаду», о которой говорится у Парапелия Некроманта. Больше мне добавить нечего.
Когда Дампье умолк, я не знал, что ему сказать. Да и спрашивать его о чем-то язык не поворачивался. Я поднялся и пожелал ему доброй ночи, постаравшись, как мог, выразить самое искреннее сочувствие. Он ничего не сказал в ответ, только пожал мне руку, и я ощутил, что он все понимает и благодарен мне. Той же ночью, оставшись наедине со своим горем и раскаяньем, он отошел в Неизвестность.
Часы
История, рассказанная врачом
– Точное время? Господи, да на что оно вам, друг мой?! Можно подумать, что для жизни недостаточно приблизительного. Сейчас, к примеру, поздний вечер, скоро и спать пора. А если ваши часы встали, возьмите мои и сами убедитесь.
С этими словами Джон Бартайн снял с цепочки свои часы – очень тяжелые и явно старинные – и подал мне, а сам повернулся, пересек комнату и начал изучать корешки книг в шкафу. Он явно волновался, и это удивило меня – повода, казалось бы, не было ни малейшего. Я поставил и завел свои часы, потом подошел к нему и поблагодарил.
Он взял у меня часы и повесил на цепочку. При этом я отметил, что руки у него заметно дрожат. Проявив свойственную мне тактичность, я отвернулся, подошел к буфету и налил себе немного бренди с содовой; потом вернулся к своему месту у огня, попросил у Бартайна прощения за то, что отвлекся, и предложил ему самому налить себе по вкусу, как водилось между нами. Он так и сделал, а потом присоединился ко мне у камина, столь же спокойный, как и обычно.
Все это случилось у меня дома, где мы с Джоном Бартайном коротали вечер. Мы вместе пообедали в клубе, потом на извозчике приехали ко мне – короче говоря, все шло как обычно, самым прозаическим образом. Я никак не мог понять, что могло так впечатлить моего друга, обычно весьма сдержанного. И чем больше я об этом размышлял, слушая вполуха его искусные рассуждения, тем сильнее искушал меня бес любопытства. Вскоре я без особого труда убедил себя, что диктуется оно исключительно дружеской заботой; любопытство нередко рядится в эти одежды, чтобы не нарваться на отпор. Наконец я без особых церемоний прервал его монолог на одной из прекраснейших сентенций, тем более что в тот вечер меня все равно нельзя было назвать благодарным слушателем.
– Джон Бартайн, – сказал я ему. – Простите меня, если ошибаюсь, но я не вижу ни малейшего повода яриться, когда у вас всего-то спрашивают время. Когда в моем присутствии человеку приходится пересиливать себя, чтобы взглянуть на циферблат собственных часов, это весьма меня озадачивает. Конечно, ваши эмоции только вас и касаются, но что прикажете думать об этом врачу?
На эту мою диатрибу Бартайн не ответил ни словом; он сидел, сосредоточенно глядя на огонь в камине. Испугавшись, что невзначай обидел его, я уже собрался было извиниться и попросить забыть мои слова, но тут он поднял на меня вполне спокойный взгляд и сказал:
– Мой добрый друг, игривая манера ни в малейшей степени не искупает вопиющую беспардонность вопроса; но я, по счастью, и сам уже решил рассказать вам то, что вам невтерпеж узнать. Правда, вы только что показали, что не заслуживаете моей откровенности, но решения мои тверды. Если вы будете добры уделить мне толику вашего внимания, я объясню, в чем тут дело.
Эти часы, – продолжал он, – принадлежали моим предкам на протяжении трех поколений, а теперь вот достались мне. Их первым владельцем – по его заказу их, собственно, и изготовили – был мой прадед Брамуэлл Олкотт Бартайн, богатый вирджинский плантатор и твердокаменный тори. Он ночей не спал, раздумывая, чем бы еще уязвить мистера Вашингтона и что бы хорошего сделать для доброго короля Георга. Однажды этот достойный джентльмен имел несчастье оказать метрополии немалую услугу, и те, кто на себе ощутил ее результаты, сочли его действия преступными. Сейчас нет толку вспоминать, в чем там было дело, но последствия оказались горьки: однажды ночью банда мятежников мистера Вашингтона ворвалась в дом моего блистательного предка. Ему разрешили проститься с рыдающим семейством, а потом увели в ночь. Больше его никто и никогда не видел, не было даже никаких слухов насчет его судьбы. Тщательные разыскания, предпринятые уже после войны, ничего не дали, не помогло даже обещание большого вознаграждения за любые сведения о нем или хотя бы о тех, кто его арестовал. Он просто исчез; пропал – и все.