Диалоги со смертью
Шрифт:
Все живут жизнью. Жизнью, где смерти нет.
И я так жил. До вчерашней полуночи.
Сегодня стал жить смертью.
Хотя, как выяснилось, что жизнь, пропущенная через фильтр смерти, временами становится даже свежее. И начинаешь своё бытиё ощущать острее.
Смерти я тоже начинаю воспринимать иначе, чем это было до того.
Вот сейчас я понял, как обычно воспринимает человек смерть.
Первая стадия жизни – это абстрактно-теоретическая возможность окончания жизни. То есть ты осознаешь, что, в принципе, смерть есть. И это страшно! Но для тебя это настолько отдаленная перспектива, что и думать об этом не имеет смысла. Нет, и страх есть, и жуть иногда пробирает. Конечно, она пугает, как
В противном случае, человек переходит на вторую стадию. Констатирующую. Ты понимаешь, что смерть-то в принципе есть. И она уже в тебя поселяется, приобретая конкретные очертания и ощущения, через ушедшего близкого человека. Точнее эмоции, когда осознаёшь, что его уже нет и никогда не будет! Но все равно – от тебя реальная твоя личная смерть очень далека. Даже если рядом с тобой погибают люди, или ты получаешь известье, что человек, с которым ты только что общался, попал под машину, осознания того, что это уже твое – нет. Наоборот. Это их! Но ты-то все равно будешь жить долго. Всегда! Хотя того страха, что был на предыдущей стадии уже нет. Более того, временами хочется даже поиграть с ней, подразнить. Я, например, в одном доме видел целый альбом, где семья снималась… вместе с покойником. Никаких психологических отклонений. Просто покойник лежал в гробу. А живые домочадцы окружают усопшего. На следующей – уже один из тех, кто стоял у того гроба, сам оказывался в центре фотографии уже внутри домовины. Так – целый альбом. Каждый раз один из домочадцев попадал на центральное место коллективного портрета как главный герой композиции. Жуть!
А люди гордились своей традицией. Гостям показывали этот семейный альбом! Потом я узнал, откуда появилась такая нетривиальная коллекция семейных фотографий.
Во всяком случае, в России. Она начала появляться в столице Империи в XIX веке. Возникла мода среди небогатого купечества, обеспеченных мастеровых и разночинцев включать одной из статей расходов на похороны – фотографирование умершего. В те времена запечатлеть человека на память было достаточно дорого, поэтому зачастую посмертная фотография была единственной возможностью оставить память о человеке. Потом эта традицию подхватили и в других местах. С распространением и удешевлением фотодела эта странная традиция превратилась в экзотику. Но не умерла. В тридцатые годы уже 20 века об этом вспомнили советские служащие из привлеченных по партийно-комсомольской линии из крестьянской среды. Ну и закрепилось… У некоторых даже до наших дней!
Вот что я заметил в семье моих знакомых: у тех, кто постарше, взгляд был совсем иной, чем у молодняка. Словно они понимали, что теперь смерть – это уже их часть бытия, она идет с ними след в след. Жизненный путь практически конечен. Но ты оттягиваешь эту черту – и люфт есть. Чем человек сильнее, тем на большем расстоянии держишь эту последнюю ленточку финиша. Даже, если что-то и происходит, то это, скорее, те, кто со своей смертью столкнулся случайно. Он её не звал.
Наконец, последняя стадия. Когда смерть становится… подругой. И тогда человек со смертью живет, как с членом семьи. Просыпаясь, удивляется, что она еще не пришла. Это уже старость. Но старость не по возрасту – по сознанию.
Какая стадия у меня? Вот сейчас, в этот момент? Мне удалось стать стариком в одночасье?
Идя по ставшей совсем неприветливой улице, я понимал, что с каждым шагом этот мир становится все более и более чужим.
Словно кто-то выталкивает меня из бытия…
Или, наоборот, это я этому миру становлюсь
Не нужна моя жизнь этим сырым и серым домам. Не нужна – озлобленным от своей осенней обнаженности деревьям. На меня не надеялись уже увядшие листья. Проезжали мимо совсем чужие трамваи…
Почему-то трамваи расстроили меня больше всего.
Может, потому что с детства любил эти грохочущие и неторопливые коробки с разноцветными фонарями на крыше, похожие на смешных жирафов. Были они какими-то очень московскими. Сейчас их заменили на безликие, с претензией на модерновый дизайн, вагоны. Дизайн, если присмотреться, может и проглядывается пунктиром, а вот того духа моего города не осталось… И той немного неуклюжей заботливости нет…Может потому трамваи стали новой Москве совсем не нужны?
Так, со спутанными и растрепанными мыслями, я дошел до церкви.
Это был совсем недавно построенный храм. Говорят, его казаки поставили. Но достоверно не знаю, так ли это или нет. Просто не интересовался. Ни к чему. Сейчас тем более – не за чем.
Перед входом не очень ловко перекрестился. Правда, сначала пришлось вспомнить, а как это сделать правильно, и даже, какой рукой. Но рядом подошла старушка, и я подсмотрел, как все делает она. Перекрестясь и поклонившись, я вспомнил, что, выходя из дома, не надел крестик.
Есть у меня дома небольшой красивый серебряный крестик. Как-то поехал на встречу с клиентами, и не рассчитал время – появился раньше. А там, рядом, был восстановленный монастырь. И чтоб скоротать время, я зашел в ворота обители.
Это оказалось удивительное место. Совершенно неожиданная архитектура. Рядом с величественным храмом, который, правда, наполовину был скрыт лесами, примостилась небольшая церквушка, словно составленная из детских кубиков. Выкрашена она была в веселенький желтый цвет. Рядом с монашескими покоями цвели крупные и холеные розы всех мыслимых цветов. Справа в небольшом пруду плавала пара черных и несколько белых лебедей. Между ними суетливо носились сытые утки. Из самого пруда время от времени выпрыгивала крупная рыба, чтобы на лету поймать какую-то мошку. Окружен он был развесистыми ивами и густыми толстыми деревьями. Вдоль берега тянулась дорожка, мощенная цветной плиткой. Стояли красивые старомодные скамейки. Мамы с малышами, очевидно из соседних с монастырем домов прогуливались по дорожкам. Паломницы-богомолки устроились на лавочках, а по дорожкам время от времени проходили достаточно молодые монахи, озабоченные какими-то своими делами.
Было там разлито такое спокойствие и умиротворение, что вся моя суета и напряжение перед переговорами прошли сами по себе… Настроение стало совсем иным. И вот, уже уходя из монастыря, я купил небольшой, но изящно сделанный, серебряный крестик с чернением. Освещенный настоятелем, как мне сказала женщина, которая подобрала его для меня.
Даже носил его некоторое время. Но потом порвалась цепочка. Починить или заменить её – руки не дошли.
Надо было конечно сегодня надеть его. Хоть на веревочке…
Но …не возвращаться же.
В храме было обыденно-торжественно. Именно так – и обыденно, и торжественно.
Торжественно – это ощущение всегда возникает в православный храмах церквах или часовенках. Не знаю почему, но в душе появлялось именно такое ощущение. И не важно, расписан храм Андреем Рублевым, как во Владимире, или нынешними иконописцами из соседнего монастыря. Помню, в Новочеркасск попал в храм войска Донского. Так там у всех святых такие залихватские чубы просматривались… Но что бы не было в иконах и росписях, почему-то сама атмосфера за душу берет. Вот у католиков в самых, что ни наесть знаменитых храмах бывал (где бывал) – там все через глаза. А у нас – глаза не самое важное…только проводник. Как-то через душу идет… Сейчас такое же ощущение возникло.