Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
Изнутри набегала горячая волна раздражения. Пора было уходить. Не хотелось вновь закончить разговор ссорой.
— Матушка, право же, я уж не дитя. Вырос давно. И жизнь строю по своему разумению и… полученному воспитанию. А воспитание вы мне дали отменное. Надеюсь, оспаривать не станете? — с добродушной улыбкой он посмотрел на мать.
Та погрозила пальцем.
— Хитер ты, Савва. Ой, хитер! — ее глаза потеплели. — Ладно, ступай. Вижу я — тебе уж не сидится!
Савва поцеловал протянутую руку и, не оглядываясь, будто сбросив груз с плеч, вышел из комнаты.
На душе Марии Федоровна было тревожно. «Не дитя… Вырос давно… И жизнь строит по своему разумению… Храни его Господь», — перекрестила она сына вслед.
—
Тот закивал, с нескрываемым интересом разглядывая хозяина.
— Савва Тимофеевич Вот вы где! — к Морозову почти бегом приблизился невысокий мужчина с болезненным лицом.
— А, господин инженер Рад приветствовать! — Савва направился к следующему станку. Инженер поспешил следом.
— Подожди-ка, милый — прокричал Савва молодому рабочему и наклонился, что-то регулируя в механизме. — Так, теперь порядок.
— Савва Тимофеевич Вы меня обижаете, честное слово — наклонился к его уху инженер. — Бегаете с этажа на этаж, пряжу на прочность пробуете, подростков учите, станки настраиваете, виданное ли это дело? А мы-то на что?
— На то я и хозяин, чтобы во все вникать, каждый винтик знать и каждое движение рычагов! — Савва вынул из кармана часы. «Пора в театр. Не опоздать бы.»
Савва вошел в театр перед началом репетиции и, решив не беспокоить Станиславского с Немировичем, увлечённых беседой у сцены, опустился в кресло в последнем ряду, с наслаждением вдыхая воздух пустого зрительного зала, словно находящегося в предощущении праздника.
Театральные представления Савва любил с детства. Матушка часто возила их с братом Сергеем [4] в Императорские Большой и Малый театры, и, наверное, именно тогда театр стал частью его души. С годами детские ощущения, понятно, притупились, растворившись в ежедневном круговороте, в осознанной необходимости достойного продолжения ДЕЛА, унаследованного от деда и отца, но забыты не были. Строительство летнего театра в Орехово-Зуево, где находилась Никольская мануфактура — ядро богатства клана Морозовых, стало не только составной частью ДЕЛА — звеном в цепочке шагов по улучшению быта и просвещению рабочих и служащих, но и отголоском давнего увлечения. [5]
4
Сергей Тимофеевич Морозов — кандидат права, коллежский асессор. Основал Кустарный музей (здание в русском стиле в Леонтьевском переулке), опекал Исаака Левитана, восемь лет прожившего во флигеле дома Морозовых в Большом Трехсвятительском переулке, помогал художникам Поленову, Серову. Вместе с И. В. Цветаевым стал учредителем Музея изящных искусств на Волхонке (ныне — ГМИИ им. Пушкина), которому подарил свою коллекцию полотен западноевропейских и русских художников.
5
Сохранились свидетельства того, что С. Т. Морозов помогал театрам Суворина, Корша, выделял деньги на проведение гастролей лучших трупп России во время проведения ярмарок в Нижнем Новгороде. В 1897 году в прекрасной березовой роще в. городе Орехово-Зуева, где находилась Никольская мануфактура — семейное предприятие Морозовых, выстроил двухъярусный Летний театр для рабочих и служащих. В день открытия театра Савва Тимофеевич устроил невиданный фейерверк. На сцене театра выступали артисты театра Корша, Императорских Большого и Малого театров. В 1904 году С. Т. Морозов начал строительство в городе Орехово-Зуево еще одного — Зимнего театра, который стал называться Большим. Театр был достроен к 1912 году Зинаидой Григорьевной Морозовой и старшим сыном Саввы — Тимофеем. Это был первый в Московской губернии театр для рабочих, не уступавший столичным. 1350 мест, партер, два яруса и балкон. Здание театра сохранилось
Идея создания нового театра в Москве, принесенная Станиславским, показалась заманчивой и грандиозной. Частный театр с общедоступными ценами, смелыми экспериментами и новой драматургией тоже стал для него частью ДЕЛА, но уже в другом масштабе. Ведь, чем больше богатство, тем больше ответственность.
На премьеру спектакля нового Московского Художественного Театра «Царь Федор Иоаннович», проходившую в арендованном здании театра «Эрмитаж» в Каретном ряду Савва не попал — забот на мануфактуре было невпроворот. Смог заехать в театр лишь через несколько дней, да и то, в середине пьесы и… был поражен. Все было из детства — сказочные декорации, старинные наряды и головные уборы, которые, он знал, собирались для спектакля по самым глухим деревням. Потеряв счет времени, Савва заворожено наблюдал, как на сцене разворачивается историческая национальная трагедия. Пожалуй, именно в тот день из главного пайщика товарищества Художественного театра, Савва превратился в страстного и преданного поклонника молодого театра, который был нужен и ему самому, как отдушина, как спасение от пожиравшей жизнь рутинной череды событий.
Размышления Саввы прервал мелодичный женский голос:
— Не верите? Так я вам докажу!
В зал стремительно вошла молодая женщина в длинной шуршащей юбке и белой кружевной блузке с маленьким воротничком. Было в ее облике что-то необычайно милое, воздушное, весеннее. За ней едва поспевал мужчина с тростью в руке.
— Константин Сергеевич, — веселым голосом обратилась она к Станиславскому, — представьте, господин Гречанинов не верит, что я могу свободно взять от нижнего «соль» до верхнего «ля»! Будьте же свидетелем в нашем споре!
На мгновение она остановилась, чтобы отдышаться, потом глубоко вдохнула и запела…
Голос необыкновенной силы и красоты заставил Савву прикрыть глаза…
— Ну, что? — закончив пение, с победной улыбкой спросила она у Гречанинова, скользнув взглядом по сидящему в отдалении Савве. — Все композиторы такие недоверчивые?
Гречанинов только развел руками, признавая поражение.
— Марья Федоровна, что это вы расшумелись? Вон, Савву Тимофеевича разбудили, он тут вздремнул было, — колко пошутил Немирович, поправляя манжет рубашки.
Савва, смутившись, поспешно поднялся и направился к сцене. Ему было определенно знакомо лицо женщины. Конечно же, — Мария Желябужская, на сцене — Андреева, которую он, несомненно, видел и раньше. Но сейчас Савве, еще находившемуся во власти волшебных звуков голоса, казалось, что он увидел ее впервые. Красивые руки, мягкие волнистые волосы, изящная шея, темные манящие глаза…
— Вы дивно поете! Просто чудо! — сказал он чуть хрипловатым голосом.
— Спасибо, — Андреева пристально взглянула, точно пытаясь приникнуть вглубь мыслей.
«Глаза у нее удивительные, большие, темные и печальные. Как у итальянской мадонны…» — подумал Савва.
— Савва Тимофеевич, что это вы смотрите на меня, будто в первый раз увидели? — по лицу Андреевой скользнула улыбка.
«Улыбается, а глаза все одно — печальные» — промелькнула мысль.
— Или что не так во мне? — Она запустила длинные пальцы в копну вьющихся волос.
Савва опустил глаза и, не зная куда деть руки, достал портсигар.
— Здесь нельзя курить, Савва Тимофеевич. Знаете ведь наши порядки, не мне вам говорить, — сказала она насмешливо-укоризненно, дерзко глядя ему в глаза.
— Да-да. Конечно… конечно… — Савва, наконец, выйдя из оцепенения, повернулся и, не оглядываясь, быстрыми шагами покинул зал.
Андреева проводила его задумчивым взглядом…
— Что это вы замерли, Марья Федоровна? Я вас второй раз на сцену приглашаю! — услышала она за спиной голос Станиславского и поспешно обернулась с улыбкой на лице.
— Да так, Константин Сергеевич… Чепуха в голове завелась…
Переступив порог дома, Савва прислушался к оживленным голосам и взрывам смеха, доносившимся из гостиной.