Дикарь
Шрифт:
— Но он не хочет даже принять денежной помощи от нас… Как он будет жить без неё, непривычный к труду и лишениям!
— Он не пропадет. Я уже придумал выход. Но, положительно, его гордость нравится мне. Успокойся, Юлия, я сделаю все от меня зависящее, чтобы обстоятельства выручали мальчика в трудные для него минуты. Ты не имеешь, надеюсь, оснований не верить мне.
— Конечно. Но мне не безынтересно, как матери, узнать в чем дело, что ждет моего сына.
— Я предвидел этот вопрос. В таком случае, вот, смотри… Взгляни хорошенько на это
Юлия Алексеевна внимательно взглянула на фотографию.
— О, какое милое лицо! — вырвалось у неё помимо воли.
Она была совершенно права. Что-то необъяснимо влекущее, выражение правды, силы и простоты отражали чуть насмешливые глаза изображенного на карточке господина. Трудно было решить сразу: молод или стар этот человек.
Заметя впечатление, произведенное на жену этим лицом, Всеволодский спросил:
— Ну, что же? Могла бы ты доверить этому человеку нашего Вадима?
— О, вполне!..
— Ну, вот, и прекрасно. Так предоставь же мне привести в исполнение мой план. А пока, в двух словах, я поделюсь им с тобою. Но помни, все, что ты услышишь сейчас от меня, должно оставаться в тайне, ради пользы Вадима.
И Петр Николаевич, нагнувшись над креслом, в котором сидела превратившаяся вся в слух и внимание жена, стал ей объяснять свои планы.
Было уже далеко за полночь, когда, выслушав мужа, Юлия Алексеевна, совершенно успокоенная, вышла из кабинета. Теперь, когда она дала согласие на годовую отлучку из дома сына, ее нестерпимо потянуло увидеть Диму, покидающего родной дом, и она, чуть слышно ступая, прошла в «детскую».
Уже начинало рассветать. На востоке ярко намечалась розовая полоса утренней зари. В саду трепыхались проснувшиеся птицы и хлопотливо чирикали, готовясь к встрече наступавшего утра.
В спальне мальчиков было светло: белая ночь глядела в окно.
Мать приблизилась к постели старшего сына.
Никс, даже во сне сохранял свое обычное спокойное и немного равнодушное, немного насмешливое выражение лица. Руки его были закинуты за голову.
Юлия Алексеевна несколько минут любовалась красавцем мальчиком. Потом осторожно наклонилась над ним, перекрестила и поцеловала его в лоб. То же самое проделала она и у постели Левушки, спавшего крепким и сладким сном золотого детства. Поцеловав раскрасневшуюся горячую щеку младшего сына, она отошла от его кровати и очутилась перед Димой.
Мальчик спал тревожным, по-видимому, сном, обуреваемый тяжелыми сновидениями. Разметав по подушке смуглые руки, он порою шевелил губами. Казалось даже, что он, моментами, что-то бормочет во сне. Его брови были нахмурены, пухлая нижняя губа оттопырена, что придавало его лицу выражение обиды. И это выражение почему-то заставило сжаться глубоким чувством жалости сердце матери. Легко и безшумно опустилась она на колени перед постелью сына и, приблизив свое лицо к смуглому, с энергичными, как у покойного капитана, чертами и строгими бровями, лицу сына, прошептала:
— Димушка мой! Милый мой! Зачем ты уходишь, куда ты уходишь?!.
Тихо, чуть слышно звучит грустный шепот Юлии Алексеевны. С тревогой и неясностью глядят её большие, близорукие глаза на сына. Ей хотелось обнять сильные, гибкие плечи мальчика, поцеловать смуглые, с густым, здоровым румянцем щеки, высокий, смелый лоб…
Юлия Алексеевна склоняется все ниже и ниже над лицом сына.
— Димушка! Милый Димушка!
И вот, точно в ответ на не услышанные слова, преображаются сонные черты сына, и лицо его освещает милая, нежная, детская улыбка.
В тот же миг отделяются от подушки смуглые руки мальчика и случайно, но как бы намеренно, нежно обвивают шею матери.
— Мамочка! Мамочка! — окончательно изумив Юлию Алексеевну, раздается чуть слышный сонный лепет. И снова обессиленные руки спящего падают на подушку.
Сердце Юлии Алексеевны затрепетало сейчас, как птица в клетке… Глаза стали влажными от слез счастья.
— Будь благословен, Димушка! Милый ты мой! Многое тебе простится за эту бессознательную ласку.
И, шепнув это, она также беззвучно как и появилась, вышла из «детской».
ГЛАВА XII
Новое решение
Лес полон обычного звона, шорохов и пенья. Полдневное солнце, сквозящее своими лучами через густую зелень, кажется ярким, гигантским чудо бриллиантом.
Диму, сидящего на пне срубленного дуба, не узнать сегодня. На нем белый фланелевый костюм, какой обыкновенно одевают для игры в теннис юные спортсмены. Лицо у него не такое, как всегда, глаза горят радостно и ярко. Вблизи раздается шорох. Это уже не обычный шорох ветвей, птиц. Явственно слышны шаги.
— Маша! — весело кричит Дима навстречу приближающейся из-за кустов знакомой фигурке. Это, конечно, она, но все же не похожая что-то на себя. На ней легкая, белая кисейная кофточка, затканная розовыми букетиками, старенькая, поношенная, но опрятная юбка, желтые, с чуть сбитыми каблуками, сандали-туфельки. А в черную, смешную, стоящую торчком косичку вплетена розовая яркая ленточка.
— Маша, милая, да какая ты хорошенькая нынче! — радостно вырвалось у Димы, при виде своей маленькой нарядной приятельницы.
— Уж и не говори! Страсть боялась, чтобы Серега опять все не отнял. Под камнем в лесу хоронила все время, здесь и переодевалась даже, в кустах.
— Да откуда же у тебя все эго, Маша?
— Ха! Ха! Ха! Вот чудной ты, Димушка! Запамятовал разве? Все барышня Инночка подарила; с тобою же присылала. Помнишь?
— Да… конечно, помню.
— То-то, а то ведь ты мог и обещание свое забыть — свести меня к вам на праздник…
— Нет, нет, Маша, как можно забыть! Я все свои обещания помню. Как сказал, так и будет. Посажу тебя в беседке у забора. Оттуда все увидеть можно…