Дикие рассказы
Шрифт:
— Куда это ты? — спрашиваю.
— Мне, — говорит, — правление выделило лужок один. Пойду его подровняю, чтоб было сено для овец. Пошли вместе!
Ну, заковылял я за ним кое-как. Разровняли мы лужок, кустарник повырубили, и к вечеру у меня всю боль как рукой сняло! Попросил я председателя ко-«оператива и мне тоже участок отвести, потому суета* вов у меня еще разных много, в случае, если опять схватит — так чтоб вылечить.
— Живи ты в свое удовольствие, — говорит мне председатель. — На кой тебе лужок?
— Ты мне его сначала отведи, а потом я объясню тебе, какое бывает в жизни удовольствие!
Ну, он меня, ясное дело, уважил, потому как кооператив наш я, можно сказать, создавал. Отвел мне лужок, но только знаешь
В Константинов день отправились мы со свояком косить и что увидали? Поднялся мой клевер, в клевере — маки полыхают, черешни мои алеют, и такое вокруг благоухание, что сколько было в лесу крылатых — все слетелись меду испить. Свояк говорит:
— Давай косить!
— Кидай косу! — говорю. — Этот лужок косить грех! Пущай жучки да пчелки мед пьют да деда Игната добром поминают.
Вечером говорю я нашему председателю: — Коли хочешь уразуметь, что такое значит удовольствие в жизни, пошли завтра на мой лужок.
— Пошли! — говорит. Ну, пришли мы.
— Вот оно, председатель, в чем удовольствие-то.
— Ясно, — говорит. — Но кабы стояла тут, остужалась в воде бутыль с винцом, кабы умяли мы на этой травке барашка жареного — да так, чтоб косточки обглоданные к небу летели, тогда б и до тебя дошло, какое оно есть удовольствие. Хорошо, — говорит, — что я с собой сала прихватил.
Достал кусок сала, съел и пошел — ни на черешни мои не глянул, ни благоухания не почувствовал. Обглоданные косточки ему, вишь, в небо кидать охота…
С того дня донимает меня это дело — насчет того, что оно такое есть в жизни удовольствие. Однажды даже решился сына своего спросить:
— Вот ты, товарищ инженер, все советуешь мне жить в свое удовольствие. А как это понимать — удовольствие?
— Что значит — как? Спи вволю. В кино сходи. Можешь в картишки перекинуться, если есть с кем. И чтоб никто к тебе не цеплялся — это и называется жить в свое удовольствие.
— Чушь, — говорю, — это собачья, а не удовольствие! Кино это, на которое ты каждый божий день глаза лупишь, это знаешь что? Все равно, что журавлю с тарелки кашу есть или волку из кувшина молоко пить. По мне то кино хорошо, которое я сам для себя разыграю… А насчет того, чтобы никто к тебе не цеплялся, — так это смерть.
— Когда человек выходит на пенсию, — говорит мне сын, — его уже ничего не должно касаться. Он должен отдыхать. Это естественно.
— Нет, не естественно живому человеку жить так, чтобы его ничего не касалось. Разве лиса, к примеру, выходит на пенсию? Нет! Не было такого и не будет. Слыхал ты когда, чтобы орел по старости вышел на пенсию, а молодые чтобы ему в клюв мышей совали? Орел летает, пока не испустит дух, пока не грохнется на землю без дыхания.
И рассказал я ему про один случай. Было это на вершине Белая Вода, в полдень овцы мои прилегли отдохнуть, а я сижу под сосной, ножом чего-то строгаю. Вдруг сдышу шум. Поднимаю глаза — орел! Летит откуда-то со стороны Персенка, спускается все ниже, ниже, прошумел у меня над головой и — хлоп! — за сосной грохнулся. Подбежал я поглядеть, как да что, а он лежит на поляне, крылья свои огромнющие раскинул, ни раны нет, ни царапинки, а он мертвый! Помер, значит, на лету! Вот она, сынок, в чем главная-то суть: на лету помереть… «А ты меня запер тут, точно в клетке!» Хотелось мне ему и это сказать, да стерпел, не сказал.
Глядел на меня Кирчо, глядел, словно впервой увидал:
— Отведу, — говорит, — тебя к доктору! Нервы у тебя не того.
— Спихивай, — говорю, — спихивай меня на докторов, чтоб спокойней свое кино смотреть!
Я думал, он смекнет, про что речь, да куда там! Для него слова все равно, что цифры: два — это два, нуль — это нуль. Я, как говорится, в родную сторону путь держу, а он — в царство турецкое. Где уж тут встретиться? Это вот и есть тот толстый бурав, что меня по ночам дырявит. Сверлит и сверлит, пока не начнет бросать меня в жар и пот. Я скорей окно настежь распахивать, чтоб ветерком обдало, но только его распахнешь — снизу пальба начинается: пыр-пыр-пыр, пук-пук-пук, гыр-гыр-гыр, бум! Мотоциклы носятся по улице и палят почем зря прямо тебе в уши и в сердце. Город ведь огромнющий, народу чуть не миллион. В горсовете председатель есть, дивизия целая помощников, и никто не возьмется вытурить из города эту тыщу или хоть там пять тыщ мотоциклистов, от которых в этом городе совсем житья нету. Захлопываю, значит, окно и сую голову под кран! Пока только этим и спасаюсь. И еще в одном вижу я спасение: смазать пятки салом и удрать отсюда. Запах земли вдохнуть хочется, рыхлой да теплой — живой земли! Только с сыном говорить — все равно что с холодильником. Вот ведь и неплохой у меня сын — работящий парень, честный, здоровый, а словно не из утробы материнской вышел, а из бочки железной, и не молоком материнским вскормленный, а бензином! Так что говорить с ним, значит, без толку. Оставлю ему письмецо и все.
«Уезжаю я, Кирчо, обратно домой, в село. Деревья, сынок, пересаживают, пока они молоденькие. А ты привез меня в город, пересадил, как говорится, на старости лет, а у меня тут, сынок, корня нету. Корень мой в селе, и потому еду я назад, а то засохну я здесь и прежде времени в могилу лягу.
Прости, сынок, и не зазывай меня обратно!
Я двину в родную сторону, а ты… ты двигай в царство турецкое!
Остаюсь — твой отец
Игнат Игнатов».
ЛЕСНОЙ ДУХ
Что по нонешним временам лесником-то быть? Ни фуражки форменной, ни ружья! Рубаху белую наденет, в грузовик заберется и поехал в горы. Походит-побродит там, и еще солнце не село, а он уж домой воротился. Он себе ездит и ворочается, а как лес-то уходит, назад его не воротишь… Вот Ахмет Дели-кадиров — тот, скажу я тебе, настоящий лесник был. Ахметова поляна на Зеленом перевале по его имени прозвана, потому он там скрывался. Знаете что? Расскажу я вам про этого Ахмета, который тут у нас года два был заместо и царя, и пристава, и самого аллаха!
О ту пору здесь ни шоссе не было, ни большака. Вилась кривая тропка из села вверх по склону да вниз, и опять вверх, и опять вниз — дня четыре добираешься до города, на ярмарку. А ежели из городе кто к нам соберется — знать, стожильный! Один акцизный как-то отправился в наши края овец переписывать, да сорвался с лошаденкой своей с Орлиной скалы — и в пропасть.
Поговаривали тогда, что это наши, деревенские, его спихнули, но как оно на самом деле было, так и не дознались. Я мальчонкой вместе с другими ребятами бегал в ущелье искать его, но орлы уже по косточкам его растаскали. Орлов тогда было видимо-невидимо. Всего, скажу я тебе, видимо-невидимо было: и коз, и овец, и лесу… А уж лес был!.. Деревья все ровненькие, одно к одному, как на подбор!.. Ни засек, ни вырубок, ни просек… У1дешь лесом, справа и слева от тебя — хруп-хруп, а что хрупает и трещит, не видать! Вот он какой лес был при дедах наших и прадедах, безо всяких лесникоз и лесничих.