Дикий цветок
Шрифт:
«… Мы торопились выйти в море и закончить маневры. Хотелось пойти в кино, и мы надеялись успеть на второй сеанс.
Вошли мы в наше точно по плану. Цвика справа, а я – слева. Мы тесно прижаты друг к другу. Я парень крупный и Цвика не меньше. Пришлось мне выставить руку за борт, чтобы дать место оборудованию. Цвика сказал мне, чтобы я не сидел рядом с ним, а сзади него. У него было шестое чувство и если бы…»
«Может быть, ты уже оставишь это – «если бы?»
Лиора старалась всеми силами прервать рассказ Рахамима, но он не слушал ее, только опустил голову и плечи, и руки его начинали дрожать еще сильнее. Лиора прижималась к нему, и хлопала его по бедру, выражая радостное чувство. Резким голосом объясняла ему, что случилось то, что случилось, но пришло время отдалиться от всего этого, намекая на явно лишнюю беседу с Адас, которая ничего не смыслит в воинских делах, и даже не знает, о каком устройстве идет речь, ибо это «совершенно секретно». Адас не говорила Рахамиму, что Лиора давно ей объяснила все об этом «устройстве». Она вообще не вмешивалась в слова Лиоры, понимала ее положение и поддакивала ей. Рахамим подвинулся к краю кровати, глядя на Адас, но взгляд его был сосредоточен на чем-то отдаленном. Глаза его мигали, щеки напряглись до красноты, губы дрожали, – он погрузился в глубь собственных переживаний, и голос его охрип словно бы от крика души:
«Отплыли мы от берега метров на триста, и тут услышали сильный шум. Вынырнули на поверхность, чтобы осмотреться. Увидели наш корабль и снова ушли под воду, но оказались в абсолютной тьме под кораблем, откуда можно выбраться только с помощью компаса. У нас его не было. Это я его забыл. Над нами слышался шум гребных винтов, которые ударяли по нашему судну. Под кораблем всегда чувствуют холод, подступающий к сердцу и останавливающий кровь в жилах, невероятный страх. И я упрятал голову и весь скрючился. Из-за этого страха я не уберег Цвику. Даже не знаю, что он чувствовал в эту страшную минуту. Я закрыл глаза, а когда открыл их, обнаружил себя в глубинах моря, без очков, и одни рыбы окружали меня. Когда вернулось ко мне сознание, я увидел рядом с собой свои очки и надел их. Не знаю, были ли это мои очки или Цвики. Помню лишь, что я вынырнул и начал кричать, так, что потерял голос. Вытащил пистолет и начал стрелять цветными пулями, как сумасшедший.
Наконец пришли на помощь и начали спрашивать. Я шептал им, но они не понимали. Когда же я снова завопил, поняли, и начали нырять. Я тоже нырнул, но дышал с большим трудом, опять же от страха. Сначала я увидел наш разбитый аппарат, потом Цвику, и рыбы окружили его и пили его кровь».
Лиора вскочила, торопясь подать Рахамиму стакан воды и успокоительную таблетку, но он оттолкнул ее. Дрожащими руками обхватил голову. Черный чуб его уже прохватила седина, и он начал лысеть. Лиора не отставала от него, и он закричал:
«Оставь меня с этими лекарствами. Рассказ еще не окончен. Убери от меня эту дурацкую таблетку. И снова я вынырнул на поверхность. Цвику обвязали веревкой и вытащили наверх, быть может, той же веревкой, которой мы были связаны друг с другом во время ныряния. Всегда мы ныряли вместе, он и я. Вынырнул я из воды и увидел корабль, врезавшийся в нас и убивший Цвику. Все огни его сверкали в полную силу над темными водами, и осколки света разбивались от волны, просто умопомрачительная красота. Корабль, убивший Цвику, весь сиял, и я полностью сломался. Наш корабль ударил по нам, и он еще сияет. Я впал в истерику, я вопил: евреи убивают евреев! И в больнице продолжал кричать, что евреи убивают евреев!»
Лиора стояла перед мужем со стаканом воды и таблеткой, и большой живот отяжелял ее. В комнате стало совсем темно, и никто не встал, чтобы включить свет. На стене, над головой Рахамима висел плакат, на котором девица в безмятежности парит над золотистым песком берега моря, и длинный шлейф вытянувшихся на ветру волос несет ее, как парус. Девица на плакате и Лиора около Рахамима тонули в багряном свете заката. Лиора, которую иногда называли рыжей кошкой, больше не парила, а стояла, склонив огненно рыжую голову над стаканом с водой, держа таблетку для мужа. Лицо ее было погасшим и печальным, и огненные блики ее волос потускнели. Снова она упрямо протянула Рахамиму стакан с водой и таблетку, и снова он их оттолкнул, и вода выплеснулась. Лиора делала все безмолвно, сжав губы и не произнося ни слова. Плечи Рахамима обмякли и руки опустились по сторонам. Он не владел своим телом. Дверь раскрылась, и вошел Шлойме Гринблат с подносом, полным еды. Он приходил к ним каждый вечер и приносил ужин. Все приступы нападали на Рахамима в часы заката. Поставил Шлойме поднос на стол и сел рядом с Рахамимом, обнял его за плечи и мигнул Лиоре, намекая, чтобы их оставили вдвоем. Только Шлойме мог успокоить Рахамима. Лиора и Адас вышли из комнаты.
Сгустились вечерние сумерки. Зажегся фонарь и слабым своим светом превратил ржавые скульптуры Рахамима в чучела, пугающие ночных птиц. Лиора стояла у входа в барак подобно жрице этих ржавых идолов, сплетенных из колючей проволоки ее мужем. Из барака доносился голос Шлойме, убеждающего Рахамима проглотить таблетку. Опустила Лиора глаза на свой живот и сказала:
«Погляди, как я несчастна».
«Может, у него пройдет?»
«Пройдет?»
«Со временем».
«Вряд ли это возможно».
«А я верю».
«Не обманывай себя».
«Может, ребенок…»
Взгляд Лиоры пресек слова Адас. Зеленые ее глаза сверкали ненавистью, как два обнаженных ножа, глаза разгневанной кошки, которые впились в плоский живот Адас, и с тем же гневом вернули взгляд на собственный вздутый живот. На кого направлена ненависть Лиоры? На Адас, на себя, на будущего ребенка? В комнате смолк голос Рахамима. Как и в каждый вечер, Шлойме убедил его проглотить успокоительную таблетку, действие которой было почти мгновенным. Тишина, пришедшая из глубины барака, была пугающей. И Лиора стояла у входа с той же пугающей безмятежностью – несчастная женщина, волос которой посветлел и обрел коричневый оттенок, нос ее удлинился, лицо опухло. Видела Адас, что Лиора нарядилась в зеленую кофточку, которая лишь подчеркивала ее неряшливость, и, желая успокоить подругу, сказала, что ей очень идет беременность. Улыбка показалась на губах Лиоры:
«Хотя бы выберемся из этой дыры».
«Я искренне рада».
«Ты видела наш новый жилой район?» «Прекрасная квартира».
«Продвинули нашу очередь на несколько лет».
«Вы заслужили это».
Открылась дверь, и Рахамим вышел из барака, а за ним, довольно улыбаясь, стоял Шлойме. Лицо Рахамима успокоилось, но во всем его виде, когда он стоял, еще более явно видна была его болезнь. Тело обвисло жирными складками, выделялся живот. К этому привели лекарства. Лиора и Рахамим – пара растолстевших людей – стояли на пороге барака, напротив сада ржавых скульптур, освещенные бледным светом фонаря и лунным сиянием. Адас что-то пробормотала, и убежала к умирающей Амалии, заменить дядю, который каждый вечер встречал ее тем же словом:
«Так рано?»
«Чтобы ты отдохнул».
«Иду».
«Почему ты раньше не пошел?»
«Иду, иду».
Соломон ушел в маленькую комнату. Бедный дядя, душа его исходила болью вместе с близящимся медленным уходом из жизни Амалии. Лежал на постели, и тяжкое его дыхание смешивалось со звуками работающего холодильника и громким стуком будильника. Адас присаживалась у постели Амалии. Соломон обложил ее двумя подушками, на которых были отпечатаны цветы. Постельное белье в цветах было подарено каждому члену кибуца к Хануке, и Амалия искренне была рада этому подарку. Сморщившееся, молочно белое ее лицо утопало среди этих цветов. Лежала, выпрямившись, без движения, в постели, придвинутой к окну, чтобы облегчить ей дыхание. Глаза были закрыты, но лицо было все время повернуто к открытому окну. Впрыскиваемые ей наркотики погружали ее в глубокую спячку, но иногда появлялись на лице ее признаки того, что ей снится какой-то волнующий сон. Может, это был последний сон о дерзком побеге из тюрьмы собственного больного тела. Может быть, первый сон каждой девушки о большой любви? А может, сон, который сопровождал ее всю жизнь – о строительстве страны и кибуца?
В эти последние ночи месяц омывал ее белым сиянием. Лучи его скользили вокруг Амалии, пытаясь коснуться ее, и не находили ее. Тело ее уменьшилось настолько, что кровать выглядела пустой, и лунные лучи находили лишь узкую темную полосу, смешивающуюся с темнотой комнаты. Парил над Амалией лунный свет, пока не покрыл ее бледно сияющим одеялом. Смерть шла к ней безмолвием серебристых гонцов света, которые спустились с неба, чтобы связать сухие кости Амалии с лунной колесницей и сопроводить со всеми почестями от постели в цветах в сияние неба.