Дикий цветок
Шрифт:
Евреи принесли народам десять заповедей, которые, по сути, десять заповедей страданий, а народы не желают даже одной меры страдания. Ты родился быть свободным, Мойшеле, но не забывай, что Мессия еще не пришел».
Я слышу его слова и тотчас возвращаюсь в Иерусалим, и гуляю с отцом вдоль стены нашего переулка, и в кармане у меня гном Гадиэль, и я беспокоюсь, чтобы он не сбежал, ибо карманы у меня всегда дырявы, и нет у меня матери, чтобы зашила эти дыры. Отец успокаивает меня и говорит, что симпатичный гном не сбежит, ибо он любит водить нас по улицам Иерусалима. И мы гуляем между стенами, камни которых покрыты зеленой плесенью. Отец рассказывает мне, что эти камни положены здесь со времен Сотворения мира, что Всевышний своими руками построил эти стены, и они будут вечно в Иерусалиме. Отец говорит мне, что тот, кто касается этих камней, прикасается к вечности. Отец говорит, чтобы я положил руку на самый большой из камней стены, и я чувствую Бога, и он тверд, как этот камень, и мягок,
Дядя Соломон, что тебе сказать? Ведь ты, как и я, знаешь, что та же луна, которая освещает Лондон, Париж, Мюнхен, освещает и Иерусалим. Когда луна освещает камни в нашем переулке, она окрашивает их в голубой цвет, а мох – в серебристый, и тогда весь переулок увенчан голубовато серебристым ореолом, и все дома размыты в этом первозданном свете. Я стою с отцом в переулке, в первый день месяца, и отец освящает луну словами: «Мойшеле, сейчас Всевышний обнимает наш переулок».
Дядя Соломон, теперь тебе ясно, что именно за границей я часто разговариваю с отцом, и каждый такой разговор ведет меня по пути столкновений. Отец любил евреев и все дни своей жизни занимался иудаизмом, но здесь я вынужден сказать каждый раз снова, что есть евреи, и есть иудаизм, и это не всегда одно и то же. Иудаизм это то, о чем отец говорил мне в Иерусалиме, а евреи – здесь. Много евреев вертится в местах развлечений и залах азартных игр. Множество евреек посверкивают массой навешанных на них бриллиантов, и множество монет позванивает в карманах евреев. В роскошных ресторанах подаются дорогие блюда, и вино краснеет в бокалах, и голоса евреев слышны вокруг тебя. И я сижу среди них, смотрю на них и говорю про себя: «Евреи, вон отсюда!» Но тут же строгий голос отца упрекает меня: «Мойшеле, ты говоришь о евреях, как все их враги, но ты мой сын!»
Я сдаюсь, и, так как все евреи развлекаются, развлекаюсь и я. И почему бы нет? Я ведь приехал сюда получать удовольствие. В Мюнхене я увидел ночной клуб, над дверьми которого светились буквы «Израильский бар». Один из эмигрировавших из Израиля открыл этот бар на международном уровне для «высокопоставленных людей». Но что делать, дядя Соломон, – когда я стоял перед этими светящимися буквами, перед моими глазами маячил лев из Тель-Хая, рычащий у дверей клуба. Конечно же, я видел себя среди приглашенных, и зашел в бар. Оркестр почтил меня песнями моей родины, мелодией «Золотого Иерусалима». Я танцевал под эти звуки с красивой проституткой медленный романтический танец, щека к щеке. И именно тогда я услышал голос Амалии. Не поверишь, но она входила со мной во все роскошные бары, открытые евреями, эмигрировавшими из Израиля, и окуналась со мной в сумасшедшую жизнь. Я танцую с проституткой под звуки песен моей родины, и Иордан течет в бренди, и озеро Кинерет светится в виски, и кибуц колышется в вине, и тогда Амалия выпрямляется, и хмурит взгляд на полные бокалы и блюда, и говорит празднующим евреям: «Народ Израиля жив». Да, народ Израиля жив неплохо на чужбине, и цена сладкой жизни не столь высока. Продают свое право на родину за право открыть здесь дело. Я подаю бокал Амалии и говорю «За жизнь!» И она отвечает мне: «Мойшеле, это жизнь?!»
Но Амалия умерла, и я все считаю месяцы с того момента. Целый год минул, и снова пришел месяц Адар, который обычно встречают с большой радостью. Но Амалия ушла от нас именно в этот месяц. Я удивляюсь тому, что один этот год видится, как много прошедших лет. Я любил Амалию и не перестал ее любить. Дядя Соломон, видел ли ты когда-нибудь человека, которому не хватало материнства? Ты можешь понять человека, чье сердце испытывает постоянный голод по ласке и жаждет мягкого прикосновения любви? И этого я жажду с момента, как нас оставила Амалия. На земле Германии я очень тяжело переживал ее смерть. Здесь не трудно найти еврейские кладбища и выразить скорбь по близкой душе на чужой могиле. Евреев Германии, ашкеназов, о которых отец столько рассказывал мне и с такой любовью, я встречаю только на кладбищах. В день поминовения по Амалии я поехал на старое еврейское кладбище в Вормсе – древнее Вермейзе. Я хотел прикоснуться к этим старым камням, погладить мягкий мох, чтобы ощутить Амалию.
В годовщину ее смерти шел дождь, и небо было темным. Я добрался до Вермейзе в утренние часы. Это красивый город между широкими реками, между Рейнской, Майнцской областями и областью Наккар. Дождь сделал серыми реки, накрыл туманом зеленые плодоносные берега. Вермейзе – небольшой городок, но большие исторические события, которые здесь произошли, и культура, процветавшая в ней и исчезнувшая, оставили в нем следы в камнях замков, дворцов, церквей, надгробий и памятников на площадях. В течение столетий прокатывались над ним войны и бунты, сменявшиеся периодами относительного покоя и расцвета до следующей волны бунтов и столкновений. Вермейзе это город кайзеров и принцев, епископов и монахов, полководцев и торговцев. Это город на германских землях, но и город евреев, и его я выбрал быть городом Амалии в годовщину ее смерти.
Я приехал в Вермейзе в час, когда звонили колокола на готических башнях церквей. Под дождем и при сильном ветре пошел на еврейское кладбище, самое древнее на немецких землях – землях евреев-ашкеназов. Ворота кладбища сделаны из металлических черных колец – кольцо соединяется с кольцом в цепь. Над ними, во всю ширину ворот, вздымаются металлические стержни подобием мечей. Я открыл ворота, и они заскрежетали на своих осях, как бы говоря мне: «Мойшеле, хотя ты и десантник, которого учили взбираться по гладким отвесным стенам, ты не переступишь эти ворота, если ты не удостоен этого, ибо только праведники пройдут здесь». Но я чувствовал, что достоин войти, ибо пришел почтить душу Амалии. Стена, подобная стене в Иерусалиме, закрывает со всех сторон еврейское кладбище в Вермейзе. В комнате омовения арочный вход и крыша крутыми острыми скатами высится в небо, но не достигает высот готических колоколен пер к ней, словно прячется между иглами высоких хвойных деревьев. На каменной подставке стоит умывальник для омовения рук, и я вначале омыл руки, чтобы в очищении почтить память Амалии.
Дождь все лил и лил, камни серели, и в хвойных деревьях стучали клювами дятлы, и их ритмичный стук звучал среди старых надгробий, словно бы ведя счет годам, прошедшим над этим кладбищем. В одиннадцатом веке начали здесь хоронить евреев, которых, согласно закону, запрещено было хоронить внутри стен города кайзеров и епископов. Правда, разрешали им рыть могилы внутри гетто, но евреям запрещено хоронить мертвых среди живых, и евреи Вермейзе должны были трясти своих мертвых, везя их за пределы города, чтобы хоронить их на бесхозной земле перед городскими воротами.
Острый запах смолы заполняет пространство кладбища, дорожки покрыты толстым слоем игл и хвои сосен и елей, и старые надгробья цветут зеленым мхом. Дорожки проглатывали звуки моих шагов. Иногда у ног возникали пни упавших деревьев, как бы говорившие: не торопись по этим дорожкам и не перепрыгивай вечность. И я шел медленно, и кладбищенская земля, напитанная дождем, прилипала к моей обуви.
Дядя Соломон, тут говорят, что земля эта из Иерусалима! Евреи Вермейзе хотели хоронить своих мертвых в святой земле, привезли землю из Иерусалима и покрыли это бесхозное место. Поэтому по сей день горожане называют эту землю «еврейский песок». Травы здесь высоки, растут дико и покрывают землю и могилы. Деревья, которые пустили корни в еврейской земле, это не кедры, не пальмы, не масличные, а только ели и сосны, и они склонены над старыми надгробьями. Дождь льет между ветвями, и большая лужа образовалась вокруг одного надгробья, на котором выбито: «Памятник Иакову. Юноша умер в пять тысяч восемьсот тридцать седьмом году. Да покоится душа его в цепи дней жизни».
Юноша Иаков умер в 1076 году, и я положил на его могилу камушек в память Амалии. Хотя я не приехал в Германию для чтения псалмов в поминовение душ, а развлекаться, но здесь, на старом кладбище в Вермейзе, в день годовщины смерти Амалии, жизнь виделась далеко-далеко. Около могилы юноши Иакова я чувствовал себя, словно специально приехал из Иерусалима, чтобы почтить его память, но обращался к нему словами Амалии.
Дядя Соломон, в армии мы много философствовали по поводу «еврейской проблемы». Одним из самых больших философов между нами был Ихиям Тамим из Кфар Шмарияу. Отец его был строительным подрядчиком, и он был самым богатым солдатом в нашем батальоне. Разговоры о евреях, были, главным образом, в моменты отчаяния. Помню это однажды, после похода из базы Тель-Ноф до кибуца Пальмахим, когда мы были загружены поклажей, как ослы, и месили грязь под беспрерывным дождем. Останавливались, и вновь продолжали идти через цитрусовые сады и канавы, полные воды, скользили в болотной жиже, пока не дошли до широкого канала с избытком наполненного водой, который перекрывал нам дорогу. Получаем приказ – переплыть канал, чего не пожелаю ни себе, ни нам, никому. Отчаяние не то слово. Пришли на базу, промокнув до костей, а в душевой лишь едва теплая вода. И богач Ихиям обнажает волосатую грудь, на которой сверкает медальон из чистого золота в форме маген-давида, и решительно говорит: «Кому это все надо!»
Пришел я тогда домой и рассказал все Амалии, как и всегда ей рассказывал обо всем. И она решила для меня «еврейскую проблему». Она положила мне на тарелку большой кусок пирога и сказала: «Мальчик, ешь, и не говори глупостей. Что это значит – кому нужны евреи. Кто-то спросил тебя, нужны они или не нужны? Ты еврей, и все тут дела, ничего против этого нельзя сделать».
И тут, в Вермейзе, я стоял напротив серого надгробия юноши Иакова и сказал ему все эти мудрые слова Амалии. Душа Амалии чиста в цепи жизни, как и душа юноши Иакова, оба они – в одной жизненной цепи. На старом кладбище в Вормсе я помолился за возвышение души моей Амалии, и знал, что делаю верное дело. Ведь она по-особому относилась ко всем старому. Положил я руку на надгробье и сказал поминальную молитву – «Кадиш». Последний раз я говорил его над могилой отца в Иерусалиме, и вот, сейчас, – над могилой юноши из одиннадцатого века. Ведь отец говорил мне всегда: «Мойшеле, все сыны Израиля ответственны друг за друга».