Дикий цветок

Френкель Наоми

Дядя Соломон, речь идет о Несифе, тайну которой ты, конечно же, знаешь. В дневнике отец обращается к Всевышнему, чтобы Он в великом Своем милосердии освободил его от невыносимости греха, который совершил отец с Несифой. Вся история записана в дневнике. Отец взял себе в жены женщину, которая была наложницей богатого иерусалимского араба. Отец оторвал еврейку от араба точно так же, как оторвал шейх Халед арабку Несифу от своего еврейского друга Элимелеха. И я не оставил страну из-за Адас и Рами, и двух тяжелых войн, которые прошел, а, главным образом, из-за завещания отца! Но именно, здесь, за границей, все стало в семь раз тяжелей. В Израиле я почти не глядел в глаза арабов, а здесь я на передовой линии перед глазами арабов, полными ненависти. Я встречаю их в каждой стране и в каждом городе, иногда начинаю разговор с кем-то из них,

и вижу эту ненависть в его глазах. Но я не приехал сюда искать ненависть в глазах араба, который, быть может, мой брат. Дядя Соломон, прошу тебя, поезжай в Иерусалим и прочти дневник отца. Он спрашивает у Бога о судьбе Несифы и ее, вернее, его сына. Друг отца, шейх перевез Несифу через иорданскую границу и спас ее от суда за нарушение «чести семьи» при условии, что отец навсегда оставит ее, и ничего не будет знать о младенце. Может, ты все-таки знаешь что-то о ее судьбе и судьбе ребенка, которого она родила? Я решил развязать этот узел, и кое-что предпринял. Может это невозможное дело, но я не успокоюсь, пока не почувствую, что сделал все возможное, чтобы найти брата или сестру. Эта тайна отца лежит на мне тяжестью. Мне некуда возвращаться, кроме как в дом отца в Иерусалиме, но я боюсь сидеть за его письменным столом, смотреть в ящики и думать об его тайне. Дядя Соломон, мой добрый, мудрый и верный друг! Нет у меня во всем мире сообщника, кроме тебя, в этом, изводящем мою душу, деле.

Из старого Вермейзе я перешел в новый Вормс. На ветру и под дождем я шатался по улицам чужого города, зашел в столовую, что-то поел и попил, и снова пошел гулять по улицам, пока мне это не надоело. И тогда я пошел на вокзал, чтобы сесть на поезд в любом направлении. По дороге остановился у витрины маленького магазина, в котором продавали шерстяные свитера ручной работы. Мне действительно было холодно, и я решил согреться в теплом свитере. Оказалось, что это не простой магазинчик. Свитера, продающиеся в нем, связаны руками неизвестных вязальщиц и продаются с письмом благословения. Купил я белый свитер и, всунув руку в карман, обнаружил письмо: «Дорогой покупатель, я желаю тебе, чтобы свитер, который я связала тебе, не зная тебя, согрел тебя. И если ты пожелаешь познакомиться со мной, я приглашаю посетить меня. Эльфрида Шульце, переулок «Старый город, номер 4».

Был поздний час, вечерело, и, несмотря на это, я пошел по паутине переулков, чтобы отыскать эту чужестранку, связавшую мне теплый свитер. Не поверишь, но я вернулся в старый Вермейзе. Снова увидел сосны еврейского кладбища, которые надели на свои вершины серые шапки облаков. Я нашел переулок, который искал. Домики вдоль него были низкими, и дом опирался на дом. Переулок был пуст, не видно было в нем ни одной живой души. В тишине лишь слышны были переливающиеся воды в канализационных колодцах. Окна в домах были узкими и тянулись длинными рядами, и под красными крышами выделялись окна мезонинов. Я шел по мостовой, мощенной грубыми камнями, пока не добрался до дома под номером четыре, перед которым рос каштан с широко раскинувшейся кроной, качающийся на ветру, и от него шел запах горячего и свежего хлеба. Я открыл дверь и вошел в этот чудесный запах.

Хлеб, булочки, пироги и круглая девушка. Я тут же распахнул пальто и показал ей свитер. Кроме двух слов «Добро пожаловать» девушка не произнесла ничего, но приблизилась ко мне и погладила свитер, связанный ее руками. Сказал ей, что я из Израиля. Кстати, я неплохо говорю по-немецки, благодаря отцу, который учил меня языку идиш. Девушка не ответила, но не отнимала руки от свитера. Круглая, румяная, как булка, девушка смотрела на меня голубыми глазами и склонила голову, увенчанную толстой светлой косой. Она провела меня в кухню, рядом с пекарней, и там стояли столы, на которых лежали горы хлеба, булочек и пирогов, и запах, идущий от них, вызывал аппетит. В кухне был женщина, очевидно, мать девушки, такая же круглая блондинка с голубыми глазами, похожая тоже на булку, слегка залежавшуюся. Золотой крест поблескивал на шее матери, как и золотой крест на груди дочери. В углу стоял круглый стол, а над ним, на стене, висел черный крест. Лицо распятого на кресте, искривленное страданием, взирало на кухню. Я стоял среди женщин, хлебов и крестов. Девушка помогла мне снять мокрое пальто и вела себя со мной так, как будто я принадлежал к этому месту. Она показала на свитер и улыбнулась, и мать тоже улыбалась и смотрела на свитер. Девушка сказала:

«Он

из Израиля».

«Езус Кристус!»

Мать перекрестилась и указала на круглый стол в углу. Я сидел под крестом с распятием, и она подала мне кофе в фарфоровой чашке и принесла поднос со свежеиспеченными пирогами, масло и мясо. Все было свежим и горячим, и я ел и пил с большим аппетитом. Мать все время суетилась вокруг меня. Девушка же даже не присела около стола, стояла поодаль и не сводила глаз со свитера. Тут у меня мелькнула мысль: что случится, если я сниму свитер? Но, по сути, я знал, что случится, и что это неотвратимо, еще в момент входа в дом. И, несмотря на все, хотел встать и уйти, но тут из настенных часов выскочила кукушка и прокуковала шесть раз. И мать сказала:

«Сейчас придет отец».

Вошел пекарь, в белом фартуке на выдающемся животе, в белом колпаке на светлых волосах, посмотрел на меня голубыми глазами, и жирное лицо его расплылось в улыбке. Он коротко меня поприветствовал и пошел к умывальнику смыть с рук муку. Девушка сказала и ему:

«Он приехал из Израиля».

«Езус Кристус и святая Дева!» – теперь пекарь смотрел на меня с большим вниманием, и глаза его подобрели. Потом посмотрел на дочь и перекрестился. Мне показалось, что я выглядел в их глазах как один из мертвых, что встал из могилы еврейского кладбища, близкого к их дому и пришел погреться в их дом. Но, несмотря на это неприятное ощущение, во мне усиливалось желание сидеть в их кухне, пить кофе, есть горячий хлеб и смотреть на круглую девицу. И тут сказал отец хриплым проспиртованным голосом:

«Приготовьте ему комнату наверху, в мезонине».

Дядя Соломон, ты, несомненно, можешь себе представить продолжение, но я испытываю сильное желание рассказать тебе подробно обо всем. Комод, весь в дырочках, проделанных поколениями поколений древоточцев, стоял в углу. Маленькая елочка из воска в пластиковом горшке, вероятно, осталась здесь с Рождества, которое совсем недавно здесь праздновали. Около елки круглый белый фаянсовый поднос, на котором стоял фарфоровый чайник, наполненный водой. Над комодом – большой деревянный коричневый крест, на котором висел венок восковых роз. А над кроватью улыбалась мне из иконы святая дева. Я сложил руки и громко сказал в пустой комнате:

«Езус Кристус и святая Дева!»

Кровать занимала почти всю маленькую комнату. Постельное белье сверкало белизной, и толстое пуховое одеяло обещало хорошо согреть холодное тело. Я отлично понял смысл связанного свитера и письма в его кармане. Толстая и уродливая девица, но свежая и горячая, добывает себе любовника с помощью вязаного свитера. Наш век, совершенствующийся в разных изобретениях, обновился и в этой области. Вошел я в пекарню, голодный еврей, готовый вонзить зубы в свежую булку, обнаружил себя в круглом зале, в котором нет ни верха, ни низа, ни левой, ни правой сторон, и я чувствую себя здесь чудесно. До сих пор я знал любовь, насыщенную острыми чувствами, и если я и познал однажды толстую уродливую солдатку в Балузе, в пустыне Синай, это мучило мою совесть. На этот раз я чувствовал грубое желание, требующее тела женщины.

Так стоял у постели и ждал круглую девицу. И вдруг вспомнил пирог, который Амалия готовила к столу каждую субботу, пирог свежий, ароматный, вкусный и круглый. Всегда с гордостью провозглашала, что это пирог Соломона, и я, хоть и был наивным подростком, чувствовал, как разгораются страсти между тобой и ею, ты сердился, а она получала удовольствие от твоего гнева. Она всегда подчеркивала, что пирог отлично изготовлен Соломоном, и сейчас, в мезонине чужого дома, сказала мне: «Горячая булка тоже хороша».

После того, как она привела меня в комнату, пригладила девица подушку и, не сказав ни слова, выскользнула. Я остался один. Ветер бил в окна, и дождь лил на них, как из ведра. Я выглянул в окно и увидел напротив черные ворота еврейского кладбища и деревья, колышущиеся на ветру. Стена мне виделась, как преграда, отделяющая евреев от чужеземцев – и я в мире этих чужеземцев, отрезанный начисто от древних надгробий. Я изгнан оттуда из-за грехов моего отца, и круг, огибающий нас двоих, замкнулся, и небесный суд вынесет один приговор нам обоим, ибо я его печальное отражение. И приговор, который вынесут отцу и мне, замыкает нас в один круг, в котором нет ни верха, ни низа. Я нахожусь в жаркой пекарне, ибо определено мне вернуться к отцовскому деянию, чтобы очистить его добрым поступком, исходящим из преступления.