Дикий хмель

Авдеенко Юрий Николаевич

Совершаются ли наклоны, повороты, приседания?

Вопросов было более двадцати — по анализу трудовых затрат, по совершенствованию технологии, по условиям труда и эстетики, по планированию рабочих мест, по техническому нормированию и повышению квалификации.

Прочитав анкету, Доронин сплюнул на бетонный пол и растер подошвой.

Кто-то из работниц сказал:

— Лучше бы по трешнику раздали. У меня капрон пополз.

Схватив за рукав паренька из группы НОТ (тот и секунды не стоял на месте, все вертелся

перед девчонками), Иван Сидорович сказал:

— Дружок, это, конечно, хорошо, что вы мнениями рабочего класса интересуетесь. Но вопросы надо бы поумнее ставить.

— Не понимаю вас, папаша, — признался «дружок». Голос у него был какой-то пустой, словно семечная шелуха.

— Вопросы нужно, говорю, деловые ставить. А у вас они... и очевидные...

— Как, как?

— Ответы, говорю, на них очевидные.

— Извините, папаша, какое у вас образование?

— Да не так уж чтоб много, — смутился Доронин.

— Вот видите... А вы нас учите. Научная организация труда — это будущее нашей промышленности. Будущее, если хотите, нашего общества. Вы не согласны?

— Почему же?

— Вот так и держите. Не сворачивайте с пути... — и нотовец в своем малиновом свитере упорхнул, как яркий мотылек, оставив Ивана Сидоровича несколько обескураженным.

Вздохнув, Доронин уж очень по-стариковски покачал головой и пошел в фабком. Он даже позабыл, зачем идет туда. Помнил лишь, что есть в фабкоме у него какое-то важное дело. Но какое? Хорошо, что председатель был занят. Доронину пришлось посидеть в углу в прокуренном кабинете. А на стенах висели фотографии на профсоюзные темы. Тогда Доронин все вспомнил.

— Почему бы нам, — сказал он председателю фабкома, — не организовать при фабрике, ну, этот... как его?.. Кружок по фото.

— Фотокружок?

— Вот-вот, — обрадовался Доронин.

— Милый Иван Сидорович, — обнял его председатель фабкома. — Такой кружок существует уже пятнадцать лет.

Иван Сидорович растерянно закашлялся. С досады заморгал глазами. Тут зазвонил телефон, председатель выпустил Доронина из объятий, спросил:

— Других вопросов нет?

Неожиданно для себя, робко, точно ребенок, Иван Сидорович спросил:

— А записаться в него можно?

— Конечно, — председатель поднимал трубку. — У Сажина в третьем цехе.

Сажин был мужчина моложавый, щуплый. Улыбка никогда не сходила с его лица. Он чуть ли не закричал:

— Давно пора, Иван Сидорович! Какая у тебя камера?!

— Что за камера? — не понял Доронин.

— Ну аппарат. «Зенит», «Зоркий»?

— Только покупать собираюсь.

— Бери зеркалку, — сказал Сажин. — В магазинах едва ли достанешь. Нужно ходить по комиссионным. Вместе можем. Ты меня предупреди... Страсть как люблю по фотомагазинам шататься...

Сажин достал из тумбочки замусоленную тетрадь в светлом клеенчатом переплете, распахнул ее. И записал толстой шариковой авторучкой, сверкающей всеми цветами радуги, фамилию Доронина.

— Молодец, Иван Сидорович! Фотография — это искусство двадцатого века. Это синтез техники, вкуса, мысли... Вот пойдешь на пенсию, чем же тебе еще лучшим заняться?

Услышав слово «пенсия», Доронин почувствовал себя беспомощно, как рыба в неводе. Все показалось ему вдруг тусклым, будто в лампочке вдруг поубавилось напряжения. Будто поубавилось и воздуха в цехе, и доброты в словах Сажина.

А Сажин, еще не поднявший взгляд от тетради, не замечал перемены в настроении Ивана Сидоровича. И продолжал говорить.

— Это будет твое хобби. Хорошее хобби. Оно не хуже рыбалки, а тем более игры в козла...

— Значит, есть такое слово «хобби»?

— Конечно...

— И оно не матерное?

— Ты шутник, Иван Сидорович, — засмеялся Сажин.

— Хорошо, — сказал Доронин угрюмо, но решительно. — Ты меня того... Из списка вычеркни.

2

Утрами молодой холод поскрипывал сухой землей, тонкими пластинками льда. И ветер ходил между домами, как дворник с метлой, поднимая мелкую пыль и непримерзшие осенние листья. Они летели тяжело, отрываясь от земли невысоко, на просвет ладони. Лишь изредка какой-нибудь единственный желтый листок вдруг взмывал вверх, словно надеясь превратиться в птицу, и потом где-то замирал на плоской крыше в ожидании скорого снега.

Было похоже, что снег выпадет вот-вот... Но день шел за днем, а небо только хмурилось. И земля по-прежнему была серой, в редких проплешинах инея по утрам.

Вставать, подгоняемой звоном. будильника, и торопливо собираться на работу в это время года особенно тягостно. Вот если бы Буров поднимался вместе со мной. Но он лежит, посапывает, как медведь в берлоге. Редактор многотиражки начинает свой трудовой день с девяти часов, не то, что я — с половины восьмого.

С постели вскакиваю сразу, рывком. Это привычка. Однако, ступив на пол, превращаюсь в этакую сомнамбулу. Двигаюсь медленно, машинально совершаю ритуал, сложившийся за годы. Сознание включается лишь вместе с транзистором: нужно узнать прогноз погоды.

Сумка, пальто, платок... Стакан чуть теплого чая выпиваю стоя.

Торопливо открываю замки.

Вниз по лестнице, бегом к трамвайной остановке...

Хорошо Бурову. Он спит. В журнале пообещали «тиснуть» его рассказ. И Буров теперь может спать спокойно.

Я не знаю, является ли рассказ «Хобби» новым словом в литературе. Я редко читаю рассказы. И не люблю их. Но характер Ивана Сидоровича Доронина схвачен Буровым точно.

Я сказала:

— Рассказ слишком зол. Если это юмор, то злой юмор. И потом, можно ли выводить человека в рассказе под своей фамилией?