Дикий хмель
Шрифт:
Буров ответил:
— Рассказ не злой, а, скорее, грустный. Фамилию же я заменю. На Догонина или Афонина... Мне просто так удобнее было писать.
— Нужно не как удобнее, а как лучше.
— Лучше? Каждый хочет, чтобы получилось лучше...
Улицу надвое рассекали газоны, засеянные травой, которую, прежде чем она могла окрепнуть, склевали птицы, вытаптывали люди. Вытаптывали потому, что по обе стороны в нижних этажах зданий вытянулись магазины, а переход был сделан один на квартал — ровный заасфальтированный прямоугольник. Им пользовались редко. Чаще, оглянувшись по сторонам, топали прямо через газоны. Тропинки пересекали их, словно морщины лицо старого человека.
Однажды в начале лета на газоне появилось несколько черных куч земли, похожих издали на пирамиды. Женщины в косынках и оранжевых куртках без рукавов разбили клумбы. Засадили цветами. Цветы выросли жалкие, как сироты.
Сейчас жухлые стебли шуршали под ветром уныло и тихо...
Многие окна в домах уже светились, но многие еще оставались темными. И серое небо отражалось в них не очень ясно и даже расплывчато, как оно чаще всего отражается в стеклах.
Словом, было самое обычное утро накануне прихода зимы. Но именно в это утро я впервые ехала на работу на фабрику не рабочей конвейера, а инженером, старшим мастером смены.
Я все-таки не рискнула пойти во второй цех начальником. Была убеждена, что мне следует поработать на какой-то промежуточной должности. Поднабраться административного опыта. Да и Буров, который хорошо знал обстановку во втором, сказал:
— Нет. Там ты наплачешься.
Широкий тоже стал удерживать:
— Наталья Алексеевна, мы и у себя подберем вам должность. И я, сами понимаете, тут не вечен. Может, повысят. Может, по шапке дадут.
Подобрали должность Доронина.
Приказ был подписан вчера вечером. Георгий Зосимович Широкий, имеющий прозвище Румяный, Шмоня, Первый (Увы! Теперь я уже не могла его так называть. Наоборот, краем уха слышала, девчата наделили и меня кличкой — Бонесса!), произнес монолог, соответствующий моменту:
— Не случайно старшего мастера часто называют начальником смены — это важная должность на фабрике. Тем паче в цехе. Я помню тебя еще совсем молодой девчушкой, пришедшей к конвейеру со школьной скамьи. А теперь ты вон кто! Начальник смены. Разве это не пример жизненности и правильности наших идей?
Он спросил, но я не ответила. И тогда он словно забыл сказанное. С его лица сошла торжественная отреченность. Он стыдливо стал перебирать на столе папки. Проговорил без вдохновения, скорее, нудно, будто у него ныл зуб:
— Завтра с утра Доронин тебе все объяснит.
— А его куда? — спросила я тревожно.
— Как куда? На пенсию.
— Он же не хочет.
— Раз подал заявление, значит, хочет. А потом, кадровая политика тоже имеет свои законы. Самое основное — сочетание старых и молодых кадров. Мы не можем позволить, чтобы с фабрики уходили молодые специалисты.
— Я не собираюсь уходить.
— Не в тебе дело. Фабрика — это махина. Предприятие. Мы должны блюсти принципы.
Это верно, принципы блюсти нужно. Только не так прямолинейно, как часовой знамя. Человек — не реликвия. К человеку подход надобен индивидуальный. Истина избитая, но забывают про нее часто. Может, даже не от злого характера, не от черствости...
Будни, текучка, план...
Усталость. Усталость как результат длительных ездок в трамвае, электричке, автобусе, как результат восьмичасовой работы, пронизанной гулом конвейера, шумом вентиляции, запахами кожи, клея, резины.
Усталость, наступившая вдруг, внезапно, как болезнь, или, наоборот, как защита от внезапной болезни. Это задача для психологов. Думается, что когда-нибудь в каждом цехе будут психологи. И уверена — это «когда-нибудь» случится быстрее, чем кажется.
От рядового начальника цеха нельзя требовать способностей гения. С него нужно требовать план. И план требуют. И начальник цеха знает это: заботится о технике, материале, кадрах...
— Списали меня, как старый паровоз, — без улыбки, очень грустно сказал Иван Сидорович Доронин, когда я подошла к нему и поздоровалась.
— Почему же списали? Уходите на заслуженный отдых, — фальшивым, не своим голосом сказала я.
— Ты когда-нибудь видела паровозное кладбище?
— Нет.
— Стоят они там, бедные, на заслуженном отдыхе. В ржавчину влюбленные.
— Вы не заржавеете, Иван Сидорович, — как можно бодрее пошутила я.
— Точно. Если Доронин не нужен людям, он говорит им: прощай!
Мне показалось, что от Ивана Сидоровича пахло водкой. Но ведь было еще раннее утро. И конечно же я ошибалась.
— Алло! Наташа? Это я.
— Здравствуйте, Анна Васильевна.
— Здравствуй, дорогой начальник. Здравствуй... Ну, как первый день?
— Нормально, Анна Васильевна.
— Это хорошо, что нормально. Как люди?
— Люди прежние.
— Это очень важно. Важно, когда люди прежние и не изменились.
— А разве так бывает, что люди меняются?
— Бывает. И гораздо чаще, чем ты думаешь.
Не знаю почему, но редакция журнала, вначале обнадежив Бурова, вдруг вернула его рассказ. Вернула в большом желтом конверте. С большими фирменными знаками. И маленьким листочком внутри, на котором машинистка напечатала:
«Уважаемый товарищ Буров!
Мы прочитали Ваш рассказ. В нем есть отдельные удачи, связанные с образом старого рабочего Афонина. Однако в портфеле редакции есть более серьезные рассказы на тему о рабочем классе.
Желаем Вам творческого роста!
Рукопись возвращаем».
Это «желаем творческого роста» довело Бурова до белого каления. Два дня — субботу и воскресенье — он курил лежа, поднимаясь только к столу и в туалет.
На третий день явился на работу и опубликовал рассказ в своей многотиражке.