Дикий хмель
Шрифт:
— Що случилось? Да, ничего... Языка мы дюже знатного взяли, офицера штабного... Ибрагимов и Селезнев прикрывали нас. А я его тащил...
На следующей странице несколькими точными чернильными штрихами был нарисован домик с островерхой крышей. Рядом написано: «Такие крыши приятно оживляют пейзаж. Очень удобны для чердачных комнат».
Ниже — силуэт девушки с косой. Запись: «Польша. Разруха, нищета, нищета...»
Значит, отец мог рисовать. Мама ничего не говорила об этом. Может, не знала.
На оборванном снизу листочке химическим карандашом выведено: «От человека остаются одни дела его». М. Горький.
Несколько страниц занимали конспективные записи сводок Совинформбюро. Потом шел крайне скупо написанный «Дневник боевых действий отделения».
6—9—44 г. — ходили 2 дня. Взят ефрейтор роты охраны.
9—9—44 г. — ходили сутки. Ничего.
10—9—44 г. — Взят унтер-офицер фам. Шмидт.
14—9—44 г. — взят гауптман. Наши потери — 2 чел.
19—9—44 г. — ходили 2 дня. Ничего.
22—9—44 г. — Ура! Захвачен связной из штаба армии. При нем два пакета с сургучными печатями. Потерь нет.
И так далее... До самой гибели.
Где-то в середине блокнота нашла стихотворение.
Спит ковыль. Равнина дорогая И свинцовой тяжести полынь. Никакая Родина другая Не вольет мне в грудь мою теплынь. Знать, у всех у нас такая участь И, пожалуй, всякого спроси — Радуясь, свирепствуя и мучась, Хорошо живется на Руси. Свет луны, таинственный и длинный, Плачут вербы, шепчут тополя. Но никто под окрик журавлиный Не разлюбит отчие поля.Отец любил Есенина... Мама ничего не говорила и об этом. Похоже, что она знала отца совсем другим, чем буду знать его я.
В самом конце записной книжки между обложкой и квадратиком целлофана лежал пожелтевший сухой лист.
— Что это? — спросила я.
— Дикий хмель, — тоном знатока сказал Буров.
— Как он сюда попал? — голос у меня был тоскливый, нехороший, словно бы и не мой.
— Да хто ж теперь на это ответит, — вздохнул Зинченко.
— Анна Васильевна, а, знаете, я похожа на отца.
— Это к счастью. В народе подмечено, если девочка похожа на отца, быть ей счастливой.
— Верно. Я счастлива.
— Во всем, во всем?
— Не надо так, Анна Васильевна.
— Хорошо, девочка, не надо. Конечно, не надо... Там у вас завтра собрание.
— В шестнадцать ноль-ноль...
— Слышала, хотят товарищи тебя в партком выдвинуть.
— Анна Васильевна... Я... Мне рано.
— Почему же рано? Товарищам виднее.
— Есть более достойные.
— Конечно, есть. Всегда есть кто-то лучше нас. Но...
— Вы не договариваете.
— А ты сама пойми, к чему я клоню.
— Я поняла. Не боги горшки обжигают.
— Точно.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Натали!
Я, кажется,
Он пришел одетый повстанцем времен Тадеуша Костюшко. Нас познакомили. Его зовут Адам. Он студент Высшей сельскохозяйственной школы в Кракове.
Зимой мы поедем в Татры. Там раздолье для лыжников.
Надеюсь, ты сдержишь свое обещание и проведешь отпуск в Польше.
Обнимаю.
Позвонил Бронислав.
Никогда бы не подумала, но заполучить телефон в новую квартиру оказалось совсем простым делом. Едва вселилась, как в Медведкове сдали в эксплуатацию АТС. И всем желающим поставили немецкие телефоны — легкие черные красавцы марки «Nordfern».
Бронислав спросил, дома ли Буров. Однако была суббота, и, как обычно, Андрей уехал к маме «писать вещь».
— Скучаете одна?
— Развлекаюсь стиркой.
— Какая проза, — сказал Бронислав.
— А что поделаешь? Не потащишь же каждую мелочь в прачечную.
— Да... Мужчинам легче прожить.
— Мужчины умеют устраиваться.
— При матриархате, наверное, было иначе.
— Сомневаюсь, что при матриархате стирали мужчины, — смеясь, сказала я.
— Если не изменяет память, тогда не стирали совсем.
— Вот это была жизнь.
— Я сейчас возьму такси и приеду за вами, — сказал Бронислав шутливо.
Я ответила ему в тон:
— Если вы надеетесь меня похитить, то ничего не выйдет. Буров врубил три замка.
— И все с секретами?
— Нет. Но с очень хитрыми ключами, — пояснила я весело.
— Надеюсь, он не уносит их с собой, как средневековый феодал.
За окном, над проездом Шокальского, двигалась туча, злая, похожая контурами на конного рыцаря. Я подумала, что Бронислав видит эту тучу. Спросила:
— Вы откуда звоните?
— Из Дома литераторов.
— О... Значит, я ошиблась.
— В чем?
— Это я про себя...
Бронислав помолчал. Видимо, ничего не понял. Сказал секунд через десять совершенно другим голосом: серьезным, тихим, но с долей некоторого напряжения, какое бывает, когда произносится фраза не случайная, а продуманная:
— Наташа, сегодня здесь очень интересные встречи. Будут выступать поэты. Вы меня слышите?
Я не отвечала.
— Наташа, я приеду за вами. Хорошо?
Туча частью скрылась за домом, а частью расползлась, точно клякса на промокашке, и теперь не походила ни на что.
— Наташа...
— Да, я слышу вас, — сказала я. — Приезжайте.
Улица была омыта дождем. И мне нравилось идти по такой улице. Потому что я всегда любила небольшой дождь и порывы ветра — несильного, но размашистого, словно эхо. Свет высоких тонких фонарей падал на асфальт чисто, мерцательно. Асфальт лежал тяжело. Машины не проносились, а катили медленно, с достоинством. И шины под ними шипели беззлобно, как сытые гуси.