Дикий хмель
Шрифт:
Почему даже самые хорошие поэты читают свои стихи нараспев?
Увы, Бронислав не смог ответить на мой вопрос? Он вел себя очень сдержанно. Шел рядом, даже не решаясь взять меня под руку.
А я? Не думаю, что бокал шампанского, выпитого
На перекрестке, не доходя светофора, я приподнялась на носочках и поцеловала Бронислава в губы. Он, кажется, разволновался от этого поцелуя. Придержал меня за локти. Сказал с придыханием — наверное, перехватило голос:
— Поехали за город. В такую ночь всегда тесно в квартире...
— Я уже однажды ездила за город, и ночь была очень похожая.
— Это было давно.
— Вы угадали.
— Нет, я понял по тону. Рассказы о давно прошедшем всегда окрашены в акварельные тона...
— Это хорошо. Хорошо, что мы бываем счастливы хотя бы задним числом.
— Вы будете вспоминать этот вечер? — спросил Бронислав с открытой грустью.
— Да. Я теперь всегда знаю, что буду вспоминать и чего не буду. Раньше со мной такого не бывало. Это признак старости?
— Скорее, человеческой мудрости.
— Хорошо, если так.
Я остановила такси и укатила в Медведково.
Пригрелась на заднем сиденье полусонная. Не очень довольная собой. Презревшая собственную трусость.
Почему бы не поехать с Брониславом за город. До утра? Пусть до утра.
Почему?
Отвечать можно многословно, перемешивая хрестоматийные понятия о морали и порядочности, как кондитер тесто. Но можно ответить и одним словом. Только одним.
Буров.
Я принадлежала Бурову, словно крепостной крестьянин помещику, с одной лишь разницей, что он не мог продать меня. Общество не позволило бы. Однако не иначе как с пуританской настороженностью общество это отнеслось бы к любой попытке изменить институт брака, представить его союзом равноправных, независимых друг от друга людей. Женщина, отважившаяся на это, рисковала получить короткую, но звучную кличку — шлюха.
И все же для меня было непостижимо, как за многие столетия семья смогла сохраниться во многом в первозданном виде. Ведь нельзя всерьез принимать объяснения некоторых дотошных людей, что раньше семья была иной, потому что, дескать, супруги вступали в брак по расчету, а сейчас существует лишь брак по любви. Видимо, всякое бывало и тогда и теперь...
Так что же будет с семьей?
У Энгельса об этом есть интересные мысли...
— Наташа, это ты? — кто-то трогает меня за плечо.
Поворачиваю
«Шорохова! Вы слышите меня, Шорохова? Скажите, пожалуйста, о чем думаете на уроке?»
«О теореме Пифагора», — отвечала Настенька, очень своеобразно выделяя букву «ф».
«Надо встать, когда разговариваете с преподавателем».
«Извините», — не меняя выражения лица, произносила Настенька. И не вставала.
— Наташа, какая ты...
По глазам Настеньки вижу: я тоже изменилась.
Естественно. Но мне некогда было задумываться над этим. А сейчас вот мучительно хочется знать: как же я выгляжу со стороны. Хорошо ли, плохо?
— Говорите, говорите, — кассирша нетерпеливо теребит счеты.
— Двести граммов масла, двести граммов сыра...
— Встретимся на выходе, — торопливо предлагает Настенька.
Я киваю.
Вечер хмурый. Возможно, ночью хлынет дождь. Далекие перекаты грома слышны и сейчас. Воздух неподвижен. И такое, впечатление, что сумерки, как трава, вырастают из земли.
В походках женщин суетливая усталость. Из автобуса в магазин, из магазина домой. Дома, конечно, семья и самый большой друг — кухня. Как жаль, что среди композиторов мало женщин. Сколько каватин и арий газовой плиты остались ненаписанными.
Мальчик просит мороженого. Старушка, делая каждый шаг, тщательно присматривается, боясь оступиться. Озабоченные мужчины «соображают на троих». Кто-то останавливает такси. У газетного киоска очередь за вечеркой... Все это я вижу каждый вечер, только не обращаю внимания, как на номер дома, в котором живу.
— Наташа, стареем мы, стареем, — произносит Настенька фразу громко. Хорошо, что «соображающих на троих» мужчин волнует только водка.
— Не согласна с тобой, Настенька. Наоборот, мы хорошеем.
— Утешать ты всегда умела, Наташа.
— Нет, Настенька. Я говорю правду.
— Если нетрудно, называй меня Анастасией. — Она, как и прежде в школе, обиженно выпячивает губы. Поясняет: — Я так уже привыкла.
— Мне нетрудно, Анастасия. И потом, я считаю, надо уважать чужие привычки.
— За это я тебя всегда любила. По-моему, это очень редкое качество характера.
— Кто его знает. Статистика про характеры умалчивает.
Мы медленно идем мимо газетного киоска, к дороге, обсаженной тополями.
— Будет дождь, — говорю я.
— Чего хорошего, — отвечает Шорохова, а скорее всего, она теперь не Шорохова. На правой руке у нее обручальное кольцо.
— Как живешь, Анастасия? — я спрашиваю не потому, что меня очень интересует ее житье-бытье, просто о жизни принято спрашивать.