Дикий хмель
Шрифт:
Услышала голос директора:
— Диспетчеру закройного цеха Жариковой — выговор. Мастеру смены Горбатовой — выговор. Вам, — это относилось к бородатому начальнику, — строгий выговор. Еще подобный случай — уволю. И не гримасничайте. Такую характеристику дам, всю жизнь вспоминать будете. Идите.
Бородатый начальник усмехнулся, поставил пепельницу на ручку кресла. И ушел, не сказав до свидания.
— Георгий Зосимович, вами я тоже недоволен. Это надо кончать.
— Что, кончать? — тихо и как-то тоскливо спросил Широкий.
— Где это видано? Фабрика задыхается
Мы не знали, можно ли за такое дело отдавать под суд? Или Луцкий просто грозился в гневе? Ушли из кабинета если не испуганные, то, во всяком случае, подавленные.
— Вот к чему самодеятельность приводит, — мрачно сказал Широкий, — Я, к вам, Наталья Алексеевна, с пониманием отношусь, с уважением. А вы ко мне ни понимания, ни уважения не проявляете. Идете на поводу у малокультурной и легкомысленной Закурдаевой. Как хотите, а бригадиром ей больше не быть.
И Широкий прибавил шаг, давая понять этим, что ему некогда, что никакие доводы ему не нужны.
Добралась домой еле-еле. Словно разговор с Настенькой отнял последние силы. Успела позабыть, что повздорила в столовой с Буровым. А он не забыл. Не встретил, как обычно, у дверей. Не взял авоську с продуктами. Остался сидеть в кресле. И смотрел на меня, как судебный обвинитель.
Днем я позвонила ему из цеха и сказала, чтобы он приходил в столовую. Буров сказал:
— Купи минеральной воды.
Но минеральной воды не было. Была только водопроводная. В посудомойке. Я налила стакан и поставила перед его тарелкой. Буров спросил:
— Как прошли выходные дни?
— В субботу целовалась на улице Герцена прямо на проезжей части.
— А машины? — Он не поверил. Он думал, что я шучу.
— Тормозили, как перед красным светом... А твои дела? Много написал?
В ответ он промычал, точно настоящий теленок. Он всегда мычал, когда дело касалось его «творчества».
— Бронислав сказал, что твой очерк о рыбаках не пойдет. Его зарубила редколлегия. И вообще, то, что ты написал, не здорово.
Морщинки, словно муравьи, забегали по лицу Бурова. Спросил подчеркнуто равнодушно:
— Красный свет... Это Бронислав?
— Угу... А как ты догадался? — предельно наивно поинтересовалась я.
— Ты могла бы не информировать меня о своих похождениях.
— Не нравится?
— Нет, — отрезал он.
— Давай разойдемся.
Он положил вилку. Осторожно огляделся по сторонам: не слышал ли кто моих слов, не обращают ли на нас внимание. Сказал:
— Поговорим дома.
...Я прошла на кухню. Вынула из авоськи кефир, докторскую колбасу, батон. Потом заперлась в ванной. Душ освежил меня немного. Но ванная была очень тесная. Я забрызгала пол. Пока вытерла тряпкой, опять навалилась усталость, будто бы я не освежалась...
Буров по-прежнему сидел в кресле. Я сказала:
— Мог бы и приготовить ужин.
Он сверкнул очками.
— Нужно сначала поговорить.
— О чем? — не поняла я.
Муж саркастически улыбнулся!
— Разводиться нам или нет.
Видимо,
Я села в кресло напротив. Теперь нас разделял только журнальный столик: хрупкий и красивый. На его полированном верхе отражалась распахнутая рама, цветы, стоящие на подоконнике, и даже облака в темнеющем небе.
Спросила тихо:
— Что ты хочешь сказать? Лучше бы ведро с мусором вынес.
Последняя фраза подействовала на него удручающе. Он словно бы уменьшился в кресле. Поежился. Снял очки.
— Сегодня за обедом ты ясно дала понять, что семейная жизнь со мной тебя не устраивает.
Хотела ответить ему: «Как ты догадался?» Но леность опутывала меня, словно сон. Я промолчала.
— Я полагаю, — продолжал Буров, — каждый из супругов должен обладать достаточно высоким чувством ответственности друг перед другом за свои слова и поступки.
Решила изображать на лице тупость. Глупо уставилась в зеркало серванта, где не было никакой посуды, кроме дюжины длинных хрустальных фужеров, подаренных на новоселье Анной Васильевной Луговой. Впрочем, какой смысл хоть что-то изображать на лице, если Буров снял очки и неспособен различать нюансы. А может, тупость не такой уж нюанс...
— Ты молчишь, — продолжал Буров, — это дает мне право надеяться, что слова твои всего лишь результат эмоций, а не работы мысли.
Квартира выходила окнами на восток. И закат догорал где-то за другими крышами. А над нашей небо уже готовилось ко сну. Комната наливалась темнотой, клубкастой, как облако. Звуки от машин обретали ночную четкость, искры, с трамвайные проводов полыхали нежно, словно далекие зарницы.
— Счастливая особенность нашего брака состоит в том, что он явился хорошим последствием любви с первого взгляда. Я полюбил тебя сразу, как только ты вошла в кабинет. Помнишь, принесла рисунки.
— Помню, — наконец соизволила отозваться я. — Но должна честно признаться, ты не произвел на меня столь неотразимого впечатления. Наоборот, подумала: лысый, очкастый...
Он поспешно надел очки. Пожелал осмотреть меня внимательно. Лицо было настороженно, будто в предчувствии опасности. Но я не собиралась ему угрожать. Мне вообще не хотелось разговаривать. Я хотела бы сейчас плыть на лодке по ночной Волге. Или лежать у моря, слушать, как переговариваются волны и с легким вздохом хлюпают о берег. Или, на худой конец, целоваться на улице Герцена.
— Что дальше? — спросил он с заинтересованностью, пытаясь спрятать ее подальше, словно ключи в кармане.
— Я полюбила тебя за ум... Тебе нужно периодически жениться на восемнадцатилетних девушках. И ты будешь для них кумиром.
— Почему на восемнадцатилетних?
— В двадцать четыре мы начинаем отличать болтовню от дела.
— Ты хочешь сказать, что я болтун?
— Это не очень точно, Мама называла таких, людей иначе.
— Как?
— Пустобрех!
— Да, — почему-то в нос произнес Буров. — Высшее вечернее образование интеллигентности не прибавляет.