Дикий волк (Сборник НФ)
Шрифт:
Но Джим не обратил на его слова ни малейшего внимания.
— Адок! — громко позвал он. Перед ним появился Старкиен. Его могучее тело слегка блестело при электрическом свете, серебристые полосы энергетических лент выделялись на смуглом теле.
Аудитория снова вздохнула, на этот раз с трепетом. Наступила тишина.
— Адок, — спокойно сказал Джим, — видишь эту стену. Открой ее. Без шума, без повышения температуры, без обломков. Сделай все аккуратно. Исполняй!
Адок чуть повернулся к стене, которую показал Джим. Внезапно вспыхнул белый свет,
По голубому небу, видимому в проеме, плыли маленькие облака, и Джим произнес:
— Пусть небо будет чистым!
Раздалось пять глухих ударов, и небо стало чистым.
Подсудимый медленно поднял руку и указал на губернатора Альфа Центавра,
— Адок… — начал он.
Маленькая коричневая фигурка внезапно спрыгнула со сцены и, подбежав к Джиму, упала не колени и попыталась поцеловать ему ладонь.
— Нет, нет, Высокородный! — на языке Империи воскликнул губернатор. Потом он в полном отчаянии перешел на английский.
— Не-е-е-т!
Его голос гремел в оглушительной тишине зала.
— Я ошибался! Он — Высокородный! Говорю вам — он Высокородный! — губернатор почти визжал.
Члены Комиссии с ужасом и недоверием смотрели на него.
— Нет! Нет! — кричал губернатор. — Говорю так не потому, что указали на меня. Нет! Старкиен! Вы не понимаете! Старкиены подчиняются только Императору и Высокородным! Я ошибался! Это правда! Он действительно Высокородный! Вы должны обращаться с ним, как с Высокородным!
— ОН — ВЫСОКОРОДНЫЙ!
Зарыдав, губернатор повалился на пол.
Джим почувствовал, как кто-то пожал его руку. Обернувшись, он увидел Ро.
— Да, — сказала Высокородная, глядя в зал. Она говорила на английском языке правильно, но по-своему строя фразы. — Я Высокородная и я говорю вам, что Джим — тоже. Император усыновил его. Джим рисковал жизнью и он привел меня и Адока, чтобы мы помогли вашему народу когда-нибудь стать наследниками Империи.
Она указала на губернатора.
— Этот человек, должно быть, участвовал в заговоре Галиена, он послал Императору камень с Земли от имени Джима. Но это был не камень, а фокусирующее устройство, проецировавшее на Вотане голубой цвет. И Император, подумав, что видит перед собой Голубого Зверя своих кошмаров испугался и приказал убить Вотана. Голиан так и планировал. Я думаю, это губернатор предложил вам судить Джима.
— Я лгал… я сказал, что принцесса Афуан скоро сметет Высокородного Оловиэля и будет мстить Земле, за то, что сделал в Тронном Мире Джим… — простонал губернатор, закрывая лицо руками. — Но я ошибался… ошибался! Он — Высокородный!.. Я был не прав… не прав…
Лицо Хейнмана было похоже на лицо человека, только что вышедшего после долгого скитания по темному туннелю к дневному свету, настолько яркому, что приходилось щуриться.
Джим спокойно посмотрел ему в глаза:
— Теперь вы понимаете, что Империю нельзя было допустить на Землю? Любой
Представитель Европейского Сектора Совета улыбался…
У.Ле Гуин
ГОНЧАРНЫЙ КРУГ НЕБА
И Конфуций и ты — вы оба лишь сон. Я, утверждающий, что ты сон, сам — тоже сон. Таков парадокс. Завтра, может быть, мудрец объяснит его. Но это завтра не наступит и через десять тысяч поколений.
Несомая течением, колеблемая волной, увлекаемая мощью всего океана, медуза покачивается в подводной пропасти. Свет проходит сквозь нее, тьма входит в нее. и несет из ниоткуда в никуда, потому что в глубине моря нет направления, нет ближе и дальше, выше и ниже. Медуза покачивается, в ней что-то пульсирует.
Раскачивается, пульсирует это самое невещественное и уязвимое существо. Но на его защиту встает вся мощь океана, которому она доверила свое существование.
Но вот упрямо поднимаются континенты.
Скалы храбро высовываются из воды в воздух, в сухое, ужасное пространство света и нестабильности, где для жизни нет никакой поддержки.
И вот течение изменило, волны предали, нарушили свой бесконечный бег, они бьются о скалы, пенятся, разбиваются.
Что будет делать существо, рожденное морем, на сухом песке при свете дня, что, проснувшись, будет делать утром мозг?
Веки у него сгорели, и он не может закрыть глаза, и свет врывается в его мозг. Он не может повернуть голову, потому что его прижимают обломки бетона, стальные прутья зажали голову. Но вот это все исчезает. Он может двигаться. Он может сесть. Он на цементных ступенях, рядом с его рукой, в щели между плитами растет одуванчик. Чуть погодя он встает и тут же чувствует ужасную тошноту. Он знает, что это лучевая болезнь. Дверь всего лишь в двух футах от него.
Он открывает дверь и выходит. За ней тянется бесконечный покрытый линолеумом коридор, тянется милями, слегка поднимается и опускается, а туалет далеко, где-то бесконечно далеко. Он идет по коридору, держась за стену, но держаться не за что: стена превращается в пол.
— Спокойней.
Лицо лифтера висит над ним, как бумажный фонарь, бледное, обрамленное седыми волосами.
— Радиация, — говорит он.
Но Мэнни, по-видимому, не понимая, повторяет:
— Спокойнее.
Он в постели в своей комнате.
— Выпил?
— Нет.
— Болеешь?
— Да.
— О чем ты говорил?
— Не сумел подобрать, — отвечает он.
— Он хочет сказать, что пытался закрыть дверь, через которую проходят сны, но не сумел подобрать ключ.
— С пятнадцатого этажа идет врач, — говорит Мэнни.