Димитрий
Шрифт:
– Подобно зреющему Цезарю я страдал падучей. Кроме припадков, болезнь будила во мне извержения опасной откровенности, в стеснении угличского заключения вряд ли уместной - Что значит – угличского? – желала знать дева.
– На Руси с севера на юг, - от претендента не укрылись колеблющиеся незнанием плутоватые девичьи глаза, - на карте сверху вниз бежит большая река Волга…
– Как Висла?
– Много шире. На Волге – города, деревни. Деревня – это вроде местечка. Под деревьями, что ли… Углич – волжская деревня. Туда меня упрятал тиран.
– Он захватил власть?
– Улестив, подкупив, запугав голосовавших за него попов и сановников.
– В Москве был сейм?
– Только по видимости. Земской собор. Задумали: там должны быть посланцы от всех народных слоев… Будущий тиран пятнадцать лет был главным боярином при умалишенном царе, моем брате от первой жены отца. Брата звали Феодором, и он отставал умом. Не интересуясь сестриной душевной склонностью, придворный ползун устроил подложить ее, девицу непошлую и послушную, в жены дураку. Феодору, что жена, что кошка, было одно. Ты видишь угодника облик: и сын у него Феодор под имя царя, и племянница – Феодосия! Враг имел возможность и время подобрать избирателей. Его выборы – это не те свободных панов, чем прославлены вы в Польше. С лицемерием ветхозаветного змия, уже избранный, Годунов заставлял сановников, народ и духовенство упрашивать себя надеть шапку Мономаха…
– Корону?
– Порфира Годунова в слезах моих страданий. Тонкий наглец утвердил на Руси патриаршество, только бы принять бармы уже не митрополита, но патриарха вселенского… Признай меня живым, царствовать мне, - насколько были удобно в постели, претендент приосанился. – Годунов прислал в Углич соглядатаев. В припадке чистосердия я палкой срубил головы вылепленным мною из снега фигурам ложного царя и руководителя Думы, присказав, что соглядатаями было скоро передано: «Вот как станет, когда я буду царствовать!» – так пролилась словесная капля, заставившая приказать меня обезглавить.
Марина пожирала глазами претендента. Девичий задор подсказывал ей верить. Но ее отец не верил, она знала.
– Сколько тебе было?
– Мне шел осьмой год… Убийцы, дьяк Михаил Битяговский с сыном Даниилом и племянником Качаловым, следили каждый шаг мой, ожидая перерезать мне горло. Как-то ночью я лежал в спальне без сна, отдыхая после падучей. Вдруг вошел пользовавший меня старый немец медик Симон. Совесть мучила его, он раскрылся: захватчик трона назавтра назначил мою кончину. Достаточно ли у меня душевной силы снести изгнание, бедствие, нищету, безвестность? Я, разбитый припадком, молвил: «Силен». Тогда медик сказал: «Не спи, ибо до полночи убийство свершится». Он привел моего товарища, иерейского сына, велев поменяться нам одеждою. Будто играя, мы поменялись. Я успел спрятаться зав печь, когда моя мамка Волохова ввела убийц. Симон поклонился Битяговским как соучастник. Я увидел взметнувшийся нож. Слышал хрип, глухое брыкание. Мой товарищ хватал убийц за ножи. На пузыре окна метались страшные тени. Я зажал рот, чтобы не открыться вырванным криком. Вдруг стихло. Но услышала мать. Она вбежала и голосила так, что я желал выскочит ей встречь, обрадовав спасением. Потаенный лаз раскрылся за спиной. Длань медика повлекла меня. На дворе ждали кони…
Ладонь Марины ползла по пеньюару к ладной белой шее. Как живо она представила картина, достойную «Освобожденного Иерусалима»!
– Ко мне склонный народ растерзал убийц иерейского сына с неистовством.
– Отчего ты не открылся сразу, когда стихло.
– Восьмилетний ребенок! Страх сковал. Я предпочел взрослым, увозившим меня, решать.
– А твоя мать? Она не заметила подмены?
– Мать страшилась властолюбия Годунова. Под страхом смерти обязана была молчать. Ее скоро насильно постригли в монахини, чтобы она не проболталась. Сослали в дальний монастырь. В изгнание отправили всю родню. Власти с показной честью похоронили вместо меня мнимого Рюриковича в уединенной могиле под полом местной. Столь радостно спешили по расчищенной Годунову властной дороге, что, как передают, зажатые в руке трупа орешки из гроба не вынули. Повесили моему товарищу на шею жемчужное ожерелье, похожее на то, которое я обыкновенно носил, переодели в мою шитую серебром и золотом одежду, не забыли в карман вложить с моим вензелем платок… Гнусная мамка Волохова, стакнувшаяся с убийцами, была вознаграждена землей и поместьем. Вдове и дочерям Битяговского, сего главу убийц растерзал народ, враг на троне даровал пожизненное содержание…
– А ты?
– Под иным именем я рос, получал образование. Люди, спасшие меня влиятельны в России. Чтобы не навредить, я не вправе назвать их имена. Когда приду во славе, я щедро награжу благодетелей. Народ же в мгновение ока отвернется околдовавшего их злого чародея.
– Чем докажешь?
– Сядь ближе. Гляди!
Не отрывая глаз от глаз претендента, Марина пересела ближе к его кудрявой груди. Претендент повернул шею, и девушка увидела белый узкий рубец. Как вписывался он в исповедь?!
Марина цепким ищущим взглядом царапала по торсу, рубцу на шее и утомленному стократным рассказом лицу претенденту в поисках истины. Щеки ее горели, бескровные губы сомкнулись поверх мелких зубов. Острый подбородок превратил ее в лисицу у продыха курятника. Юная фантастка, омываемая сквозняком истории, подбери подол, дабы не улететь! Тебе еще треба вызреть, чтобы принять: истина – наименьшее, что необходимо оформившемуся в человеческую особь эмбриону. Проклюнувшееся чувство вечного намекнуло: претенденту следует либо верить, либо нет.
– А сейчас тебе сколько лет??
– Моя жизнь! – избежал прямого ответа Димитрий.
– И ты не женат? – вопрос робкой смелости.
– Не сподобился найти достойную.
– И ты вправду царь? – голос сбился внезапной сухостью.
Казалось, еще минута, и претендент увлечет колеблющуюся фантастку под стеганое одеяло на запечатывание мечтаний. Хитренькая мышка отодвигалась от готового сладостно надругаться над ней котяры. Гладенькая ножка, завершенная бархатной с бантиком шлепке, выставленная ровно настолько, чтобы дразнить желание, не доводя до исступления, скрылась за подолом бежевой ночнушки. Подол пеньюара зашелестел к двери. Густо опушенные ресничками юркие глазки прикинули влияние на претендента сидевшего под балкой дьяка Отрепьева. Тот обмахивался от жары воротом расстегнутой ризы, будто не слушая.
На лестнице подле высланной за дверь Ханки встали навязчивые Грязные. Слуги Димитрия, они пришли из соседних сеней. Сидя на табурете при приоткрытой двери, Грязные делили ночь. Было еще рано, все трое не спали. Заигрывали со служанкой. Ханка сдержанно хохотала. По обыкновению выпивший Матвей щипал девицу и подначивал сыновей. Исидор горел, Севастьян сдержничал. Каждый на лестнице понимал: если продвинется господин или госпожа, они улучшат положение следом.
Марина Юрьевна и Ханка с задранными перед челядью носиками проплыли гуськом в девичью. Там, сев перед зеркалом, она подставила головку Ханке. Горничная вытащила булавки и благоуханной салфеткой стерла тушь, помаду, румяна, нанесенные на остренькое юношеское личико Марины непосредственно перед продиктованным исключительно сердечным любопытством ночным визитом.
Лежа в постели, Марина взвешивала за и против. Брак ее с человеком, подобным гетману Жолкевскому был бы куда более надежен.
Севастьян снял сапоги и, идя на носках, пробрался в гостевой зал. Сидя и прохаживаясь, с чарами старки в руках Мнишеки, Вишневецкие и Гойские гадали, не действительно ли претендент - царевич Димитрий, то не важно, а готов ли с этим согласиться король.
В зале краковского дворца папский нунций Рангони бросился с благожелательным приветом. В очередной раз явив послушание, претендент поцеловал нунцию руку. Получил благословение.