Динарий кесаря
Шрифт:
– Но это какое надо иметь бесстыдство, – снова вступила в разговор тетя Варя, – так мне и говорит: здрасьте, Варвара Спиридоновна! Как будто ни при чем она! И глаза у нее бесстыжие не лопнут!
– Так вы сказали, что хорошо знали Куренцовых? – поспешил Леня вернуть разговор в нужное русло.
– Мне ли не знать! – продавщица расчувствовалась и даже осторожно приложила к неумеренно накрашенным глазам крошечный носовой платочек. – Да мы с Ларисой почти как сестры были!
– И где они сейчас, Куренцовы? – торопливо спросил Маркиз, боясь поверить в неожиданную удачу.
– Еще бы мне их не знать! – продолжала
– Как не Куренцова? – испуганно переспросил Леня, решив, что неожиданно найденный свидетель уплывает у него из рук.
– Не Куренцова! – уверенно повторила продавщица. – Вот Алевтина Егоровна – та и правда была Куренцова, а Лариса была Ильина… Это матери ее была фамилия, она так по матери Ильина и осталась, родители ее незаписанные, что ли, были, тогда это вроде и не полагалось…
Старушка Варвара Спиридоновна неодобрительно поджала губы, выразив этим свое отношение к аморальным довоенным порядкам, а Леня оживился и внимательно слушал продавщицу.
«Ну да, все правильно, – думал он, – Ильина… то есть Ильина-Остроградская, а вторую половину фамилии они для простоты отбросили… Да здесь, в Улыбине, двойная фамилия была бы как-то неуместна…»
– А родители у нее, – продолжала продавщица, перегнувшись через прилавок и перейдя на страшный шепот, чтобы подчеркнуть важность и конфиденциальность сообщаемого, – а родители у нее вроде бы в органах служили… ну в ЧК или в НКВД, как там они назывались, а потом оба сгинули… то есть забрали их, и больше ни слуху ни духу. Но это еще до войны было, Лариса тогда совсем еще маленькая была, и я тоже…
На этих словах рассказчица замялась в смущении: из только что сказанного можно было легко сделать вывод о ее истинном возрасте, что вовсе не входило в ее планы… Однако делать нечего, слово – не воробей, вылетело – не поймаешь, и она с тяжелым вздохом продолжила свое повествование:
– Так она с бабушкой, с Алевтиной Егоровной, и росла…
Неожиданно разговорчивая продавщица поглядела на Леню и всплеснула руками:
– Да вы же замерзли совсем! И что это у вас чемоданчик-то в руках? Вы ведь небось прямо с вокзала сюда, и вещи оставить негде?
Леня смущенно пробормотал что-то нечленораздельное, но продавщица тем не менее все поняла и повернулась к своей молодой напарнице:
– Люсенька, побудешь здесь одна, я молодого человека отведу к нам, устрою да накормлю…
– Ну что вы… – замялся Маркиз. – Вы мне просто покажите, где здесь гостиница да где перекусить можно…
– Гостиница! – передразнила его продавщица. – Это у вас там, в больших городах, гостиницы, а у нас был на весь Улыбин один клоповник, так и тот санврач закрыл по причине творящихся безобразий… Так что остановишься у нас, нечего тут и разговаривать. Мы с Люсенькой вдвоем живем, – она кивнула на напарницу, – Люсенька, внучка моя… А меня Нюрой зовут.
– Леонид, – представился Маркиз.
Нюра накинула поверх белого халата потрепанную дубленку и вышла на улицу. Леня шагнул за ней в поднявшуюся метель, провожаемый полусонным блеклоголубым Люсенькиным взглядом.
Нюра, согласившаяся после некоторых уговоров на Анну Степановну, привела Леню в такой же, как все прочие бело-зеленый
Леня разделся, и его заклонило в сон. Анна Степановна отвела ему маленькую каморку справа от горницы, и пока он устраивался и умывался (как он и ожидал, все удобства располагались во дворе), она согрела ему щей. Все это было таким домашним, таким забытым, что Леня расчувствовался. Хозяйка сидела напротив него, смотрела, как он ест, и продолжала свой рассказ:
– Мы с Ларисой-то с первого класса за одной партой… подросли, и все вместе, все вместе… куда она, туда и я. Мальчики – так тоже: какой ей нравится, того и мне подавай – и поссоримся, а потом опять вместе… Она с бабкой росла, и я с бабкой: родителей тогда много у кого не было. Только училась она получше, и все мечтала, что в Москву учится поедет. Да не больно-то получилось: бабку не бросишь одну, денег нету… После школы меня тетка, отцова сестра двоюродная, продавщицей в кооперацию устроила, так полегче стало, а Лариса пошла библиотекаршей в Дом культуры – все, понимаешь, к культуре тянулась. Ну а жизнь не задалась – что у нее, что у меня…
Анна Степановна пригорюнилась, подперла щеку кулаком и на некоторое время замолчала. Леня поднял на нее глаза, ожидая продолжения.
– Тогда ведь как… жили бедно, мужиков мало… Был у нее один, так женатый. Ни тпру, ни ну. И с женой расходиться не хотел, и Лариске покою не давал. Мучилась она с ним, мучилась, пока жена его на место все не поставила. Пришла к ней, волос чуть не половину выдрала, синяк под глаз – ну все, в общем, как положено. И так сказала: мне свой мужик дорог, а если тебя еще поблизости увижу – так и знай, с топором приду.
Ну Лариска и одумалась. Не то чтобы топора побоялась, а как-то гордость в ней взыграла… В общем, поплакала-поплакала да и успокоилась. Другой у нее завелся, Сергеем звали. Ну тот-то неженатый был, такое сокровище мало кому нужно. И пил, и гулял… Лариска уж от тоски с ним возилась, все думала, в ум его приведет, да где там… Бабушка ее, Алевтина Егоровна, с горя, должно быть, померла. Хотя уже и лет ей было немало. В общем, время-то шло, а он как пил, так и пил. Да однажды по пьяному делу в реку с машиной-то и сверзился… Он ведь шоферил. Она и не сильно убивалась – то еще сокровище… Если и поплакала, так не о нем, а о молодости своей загубленной.
Как сейчас помню – вместе мы с ней сидели, плакали да выпивали, хоть и разные мы вроде, а жизнь одинаково сложилась.
Короче, хвать-похвать, а жизнь-то, почитай, и прошла – ни семьи, ни ребенка, а годы-то уже чуть не к сорока. Подумала она – подумала, еще немножко – и поздно уж рожать будет, взяла да и родила себе Танюшку. От кого родила – так и не сказала, да и мне-то какое дело… У меня-то худо ли бедно, дочка к тому времени большая уж была, а Лариса все одна да одна, а тут хоть и она с малышкой, с Танюшкой своей, потетешкалась…