Директива Джэнсона

Ладлэм Роберт

– Нет, просто друг.

– А, так, значит, это твой друг.

– Да.

– Ты ему нравишься. Вы помогаете друг другу.

– Помогать друг другу.

– Вам пришлось много страдать, не так ли?

– Страдать много-много.

– Как и нашему спасителю, Иисусу Христу. Ты знаешь, что он умер за наши прегрешения? Ты хочешь узнать, как он умер? Да? Но почему же ты не сказал об этом? Давай я тебе сейчас расскажу. Нет, лучше я тебе покажу.

– Пожалуйста. – Это слово прозвучало как «позалуста».

Демарест повернулся к Бевику.

– Бевик, очень невежливо оставлять этих несчастных парней на земле.

Бевик кивнул, и на его деревянном лице заиграла зловещая усмешка. Повернув деревянный шест,

он туже натянул шпагат. Пленные оторвались от земли, повиснув всей тяжестью своих тел на веревках, туго стянувших запястья и щиколотки. Оба вьетнамца застонали.

– Xin loi, – мягко произнес Демарест. – Сожалею.

Им было очень больно, их члены были растянуты до предела, руки вырывались из суставов. Дышать в таком положении было невыносимо трудно; для этого требовалось выгибать грудь и подбирать диафрагму – но такое движение еще больше увеличивало нагрузку на внутренние органы.

Джэнсон вспыхнул.

– Сэр, – резко воскликнул он, – можно вас на пару слов? С глазу на глаз, сэр?

Демарест не спеша подошел к нему.

– Тебе потребуется какое-то время, чтобы привыкнуть к этому, – тихо промолвил он. – Но я не позволю тебе вмешиваться.

– Вы же пытаете пленных, – сжав зубы, произнес Джэнсон.

– Ты считаешь, это пытка? – с отвращением покачал головой Демарест. – Лейтенант первого класса Бевик, лейтенанту второго класса Джэнсону стало не по себе. Ради его же собственного блага приказываю сдерживать его – если потребуется, любыми средствами. Приказ понятен?

– Так точно, сэр, – ухмыльнулся Бевик, направляя свой пистолет Джэнсону в голову.

Подойдя к джипу, Демарест включил магнитофон. Из крошечных динамиков полилась хоральная музыка.

– Хильдегарда фон Бинген, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Жила в двенадцатом веке, провела почти всю свою жизнь в монастыре, который сама же и основала. Однажды, когда ей было сорок два года, она увидела явление Господа, после чего стала величайшим композитором своего времени. Хильдегарда начинала творить только после того, как страдала от невыносимой боли – она называла это бичом Божьим. Ибо только когда боль доводила ее до галлюцинаций, к ней приходило вдохновение – антифоны, григорианские напевы и классические хоралы. Боль пробуждала в святой Хильдегарде жажду творчества.

Демарест подошел ко второму вьетнамцу, покрывшемуся испариной. Дыхание пленного вырывалось сдавленными хрипами, словно у умирающего животного.

– А я думал, это тебя успокоит, – сказал Демарест.

Он задумчиво вслушался в аккорды григорианского напева.

Sanctos es unguendopericulose fractos!Sanctus es tergendofetida vulnera! [36]

Он встал над вторым пленным.

– Смотри мне в глаза.

Достав из ножен на поясе небольшой нож, Демарест сделал небольшой разрез на груди вьетнамца. Кожа и ткани сразу же разошлись в стороны, растянутые веревками.

36

Блажен ты, умащивающийсмертельные раны!Блажен ты, осушающийгноящуюся язву!(лат.)

– Боль и тебя заставит петь.

Пленный громко вскрикнул.

– А вот это уже пытка, – окликнул Джэнсона Демарест. – Что ты хочешь от меня услышать? Что мне так же больно, как этому несчастному? – Он снова повернулся к кричащему вьетнамцу. – Ты думаешь, отказываясь отвечать мне, ты станешь героем своего народа? И не надейся. Даже если ты будешь вести себя

геройски, я позабочусь о том, чтобы об этом никто не узнал. Твое мужество будет растрачено впустую. Видишь ли, я очень плохой человек. Вы считаете всех американцев мягкотелыми. Вы уверены, что вам удастся выкурить нас отсюда измором. Вы надеетесь, что мы запутаемся в наших глупых бюрократических ограничениях, подобно тому, как гигант запутывается в собственных шнурках. Но вы думаете так потому, что еще не встречались с Аланом Демарестом. Из всех форм обмана и лжи, сотворенных сатаной, самая изощренная состоит в том, чтобы убедить человека, будто его не существует. Смотри мне в глаза, мой друг рыбак, потому что я существую. Я такой же рыбак, как ты. Ловец человеческих душ.

Алан Демарест сошел с ума. Нет, хуже. Он был в здравом рассудке; он полностью отдавал себе отчет в своих действиях и в тех последствиях, к которым они приведут. При этом он был полностью лишен даже зачатков совести. Он был чудовищем. Ярким, харизматичным чудовищем.

– Смотри мне в глаза, – произнес нараспев Демарест, склоняясь к самому лицу вьетнамца, искаженному в невыносимых муках. – Кто ваш осведомитель в КВПВ? С кем из чиновников Южного Вьетнама вы связаны?

– Я крестьян! – жалобно всхлипнул вьетнамец, дыша с трудом. Его глаза стали красными, на щеках блестели капли пота. – Не вьетконг!

Демарест стащил с него штаны, обнажая половые органы.

– Ложь будет наказана, – скучающим голосом произнес он. – Пора перейти к электротерапии.

Ощутив тошнотворные позывы, Джэнсон согнулся пополам, и вырвавшийся у него изо рта поток рвоты обрушился на землю.

– Тебе нечего стыдиться, сынок. Это как операция, – ласково произнес Демарест. – Когда видишь такое первый раз, тебя выворачивает. Но со временем человек ко всему привыкает. Как говорит нам Эмерсон, только когда великого человека «мучают, терзают, заставляют напрягаться до предела, у него появляется возможность чему-то выучиться».

Он повернулся к Бевику.

– Сейчас я заведу двигатель, чтобы на проводах высокого напряжения была хорошая искра. Мы дадим этому чарли возможность рассказать все, что он знает. Ну а если он будет молчать, он умрет самой мучительной смертью, какую только можно себе представить.

Демарест посмотрел на посеревшее лицо Джэнсона.

– Но ты не беспокойся, – продолжал он. – Его дружок останется жить. Видишь ли, главное – чтобы был свидетель, который разнесет это известие среди вьетконговцев: так будет со всеми, кто вздумает шутить с nguоi My.

И, о ужас, он подмигнул Джэнсону, словно приглашая его присоединиться к этому шабашу. А сколько солдат, опаленных и огрубевших за долгое пребывание в зоне боевых действий, согласились на это приглашение, основав клуб истовых садистов и потеряв души? В глубине сознания Джэнсона смутно прозвучал припев какой-то песенки: «Куда ты идешь? Безумец – хочешь пойти со мной?»

Хочешь пойти со мной?

Принсенграхт, возможно, самая красивая из старых улиц-каналов в старинном центре Амстердама, была застроена в начале XVII века. Выходящие на улицу фасады кажутся на первый взгляд однообразной картонной книжкой-гармошкой. Однако, присмотревшись внимательнее, видишь, что каждое высокое, узкое здание из кирпича обязательно отличается от своих соседей. Особенно много внимания старинные архитекторы уделяли конькам, венчающим крыши: ступенчатые коньки, ломаной линией поднимающиеся к плоской вершине, чередовались с плавными изгибами и взметнувшимися шпилями. Поскольку лестницы были узкими и крутыми, из стен большинства зданий торчали балки с блоками, с помощью которых мебель поднималась на верхние этажи. Многие здания были украшены фальшивыми мансардами и затейливыми узорами вокруг окон. Прямо на кирпичных стенах висели фестоны. Джэнсон знал, что за домами прячутся hofjes, укромные внутренние дворики. Амстердамские бюргеры Золотого века гордились простотой своих жилищ, но эта простота была показной.