Дитя общины
Шрифт:
– Статья сто четырнадцатая! – бормочет Фича.
– Ты что говоришь?
– Ничего, ничего, – отвечает Фича. – Я вспоминаю нужные статьи. Продолжай!
– Был я, говорю, должен ему семьдесят два гроша, до юрьева дня взял.
– Триста шестнадцатая, – бормочет Фича.
– А получилось так, – продолжает крестьянин, – что я продал корову и возвратил Миловану деньги за месяц до срока.
– Сорок шестая, бэ!…
– Я думал, рассчитались мы с ним, как положено. Я и процент уплатил, и гербовый сбор, и все…
– Сорок шестая, а.
– А он возьми и стань требовать
– Двести пятая, двести шестая и двести седьмая.
– Ну, что ты скажешь? – спрашивает крестьянин, уставившись на Фичу.
– Да что же тебе сказать, дорогой ты мой, – говорит, потирая руки, Фича, – дело это ни с формальной, ни с законной точки зрения не простое. Простое дело, дорогой мой, потому и называется простым, что опирается на одну статью закона и легко решается. Правда, иной раз не сразу угадаешь, что это за статья, но, как только угадаешь, тогда, дорогой мой, ты и сам можешь вести процесс, без помощи адвоката.
– Верно, – говорит крестьянин, не спуская с Фичи глаз и удивляясь как его знаниям, так и его откровенности.
– Однако, – продолжает Фича, – дело перестает быть простым, когда оно основывается более чем на одной соответствующей статье. Вот к твоему делу, например, относятся следующие статьи: сто четырнадцатая, триста шестнадцатая, сорок шестая, пункты а и бэ, двести пятая, двести шестая и двести седьмая.
– Ну и ну! – удивляется крестьянин. – Сколько статей набирается из-за двадцати грошей. По мне, так их хватило бы на целый кувшин золотых дукатов.
– Что поделаешь, дорогой мой, таков закон, таковы статьи. Это ведь не люди, не свидетели пришли в суд, а им говорят: хватит двоих, остальные пусть идут по домам. Так ведь?
– Так, – соглашается крестьянин.
– Вот видишь! Твое дело не простое, потому как большое искусство нужно, чтобы со столькими статьями управиться. Видишь ли, дорогой мой, статья триста шестнадцатая гласит: плати Миловану проценты до того дня, когда ты ему отдал деньги. А статья сорок шестая, бэ свое твердит: нечего выкручиваться, плати Миловану проценты до самого юрьева дня!
– Послушай, – поразмыслив, говорит крестьянин, – эта триста шестнадцатая почестнее будет, не то что бэ, суди меня по ней, если можешь.
– Да, но двести пятая говорит: не имеешь права судить только по одной статье, ты обязан всех нас позвать, все мы статьи честные и уважаемые, как родные сестры, все мы неразлучны ни в счастье, ни в беде.
– Ох-хо-хо! – говорит крестьянин, почесывая затылок. – Ну хорошо, уважаемый Фича, что же ты мне посоветуешь делать?
– Дорогой мой, это не я тебе посоветую, а закон; как закон посоветует, так и сделаешь!
– Но что, скажи, пожалуйста?
– Статья сорок шестая, а, гласит: если дело непростое, то иди к адвокату, заплати ему хорошо, не жалей, потому как иначе дороже выйдет.
– Да я заплачу, уважаемый Фича. Разве я отказываюсь, но сколько?
– Дорогой мой, за иск ты мне дашь четыре динара, и, разумеется, оплатишь другие расходы, сколько их там набежит.
– Четыре динара! – испугался крестьянин. –
– Знаю, но ты ведь будешь отстаивать не четыре динара, а свою честь. Верно?
– Э… верно.
Так они договариваются. Фича берет четыре динара и начинает тяжбу за честь, и эта тяжба продолжается каких-нибудь месяцев шесть, требуя все новых и новых расходов, и у крестьянина, похоже, остается все меньше и меньше надежды заполучить обратно свою честь.
Вот к этому самому адвокату Фиче и привел Риста на другой день батюшку, старосту и лавочника Йову, а за ребенком взялась присмотреть горничная, поскольку его уже не надо было прятать.
Адвокат Фича только закончил покупку двух невыделанных овчин, как вошли новые клиенты. Риста коротко отрекомендовал их и пошел. В дверях он остановился и добавил:
– Смотри, Фича, постарайся для них, они хорошие, почтенные люди. Избавить их от беды, все равно что мне поможешь.
Батюшка, староста и Йова благодарно посмотрели вслед Ристе, а потом повернулись к Фиче.
Фича стоит у своего стола и разглядывает их. Он малорослый, с крепкой шеей, лысоватый, с маленькими глазками. На нем весьма длинный выцветший сюртук и новые нанковые панталоны, еще ни разу не стиранные и потому словно картонные, – на всех сгибах видны жесткие складки; на ногах у него башмаки, которые, судя по их виду, смазывают салом, ваксы же они не видели уже несколько месяцев, каблуки искривились и сбились наружу. Словом, он производит впечатление доброго человека, который готов отдать ближнему все, что у него есть, хотя в действительности охотнее отнял бы у ближнего все, что есть у того.
– Вы, значит, из Прелепницы? – начинает разговор Фича.
– Да, – отвечает староста и рассказывает как о всех неприятностях, постигших село Прелепницу и связанных с дитятею общины, так и о решении уездного начальника.
Во время его рассказа Фича упомянул четырнадцать различных статей из шести различных законов. Вспомнил он уголовный кодекс, гражданское право, закон о тарифах, закон о школах, потом закон о сельских кабаках и, наконец, закон об уездных и окружных дорогах. Какое отношение имели все эти законы к излагаемому делу, остается глубокой адвокатской тайной, но можно было заранее сказать одно – дело не относилось к числу простых, то есть тех, «которые опираются на одну соответствующую статью закона», а требовало вмешательства множества статей, готовых наброситься друг на дружку и жестоко передраться, не помири их Фича, не напомни им, что статьи, в сущности, сестры и, как таковые, должны жить в мире и дружбе.
Так обстояло дело. Когда староста закончил свой рассказ, Фича глубоко задумался и забарабанил пальцами по столу. Уставясь на Фичу, как на икону, задумались и батюшка со старостой и лавочником.
– Ей-богу, это дело необычное и с законной и с формальной точки зрения, – сказал Фича, неопределенно покачав головой, а потом выпрямился и взглянул старосте прямо в глаза.
– Скажи мне, дорогой мой, хочешь ли ты, чтобы мы опротестовали решение уездного начальника?
Староста почесал шею.