Дитя общины

Нушич Бранислав

Немного погодя на сцене появилась она – Ленка, Мария Магдалина. У Томы запрыгало сердце, он испытывал блаженство, которое сперва нахлынуло в затылок, а потом охватило все тело, до самых пяток. Он снова был рядом с ней, он слышал ее голос; стоило ей бросить взгляд за кулисы, и она увидела бы его. Но, увы, она не отрывала глаз от публики, ожидая аплодисментов после каждой своей реплики.

Тома, не мигая, смотрел на нее, впитывал в себя каждое ее слово, следил за каждым ее движением. Тут первый любовник завопил так, будто ему сдирали клещами мясо с костей:

– Ах, признайся, скажи, что любишь меня! Скажи мне здесь, где мы одни, где один бог нам свидетель!

И

он стукнул себя в грудь.

– Нет, мы не одни! – нежным голосом отвечала она. – Ты видишь этот волшебный месяц… (И она показала пальцем на лампу, висевшую на потолке), ты слышишь, как там, на лугу, прелестно поет птица! – Она показала рукой за кулисы как раз туда, где стоял Тома.

И тут случилось нечто неслыханное, нечто страшное, страшнее грозы, ужаснее землетрясения. В тот самый миг, когда Ленка показала за кулисы, когда она произнесла слова: «Ты слышишь, как там, на лугу, прелестно поет птица», Неделько вдруг завизжал как резаный. Это был не обычный детский плач, а такой, словно кто-то изо всех сил заиграл на волынке.

Представляете себе, что это был за ужас? Вместо аплодисментов, которые Ленка ожидала именно после этой реплики, публика разразилась громоподобным хохотом. Ленка сбилась, покраснела, замолчала. Первый любовник нежным, любовным голосом сквернословил, хотя по пьесе говорить была не его очередь, публика продолжала хохотать, а Неделько орал, как осел, и притом с таким усердием, будто у него тоже была роль в пьесе. Со стыда и досады Ленка зарыдала и ушла со сцены. Прозвенел звонок, и занавес опустился, чтобы публика поутихла и не видела скандала на сцене.

Когда занавес был опущен, произошло то, что семинарист Тома запомнил на всю жизнь. На него, как фурия, налетела Ленка.

– Осел! Разве за кулисами держат детей!

Подбежал комик и стал совать ребенку в рот желтые усы и бороду, а директор театра, рвавший на себе волосы, прибежал тоже, не говоря ни слова, не представившись, схватил Тому за шиворот, помянул мать Томы, с благородным пафосом крикнул: «Вон!» – и толкнул семинариста к двери.

Дверь, которая вела к «узкому поприщу с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая», отворилась, Тома вылетел из нее, а следом мелькнула нога директора, отпечатавшаяся на задней части пиджака семинариста. Так Тома с Неделько мгновенно оказались среди публики, где их снова встретил оглушительный смех. Неудавшийся актер прошил публику как пуля, взбежал на верхний этаж, ворвался в свой номер, бросил Неделько на постель, стал над ним, подбоченился и кровожадно посмотрел на младенца.

– Чего тебе от меня надо? – воскликнул Тома в отчаянии. – Известно ли тебе, что ты погубил мою карьеру?

Потом он широкими шагами заходил по комнате, горестно размышляя о своем положении и бросая на Неделько полные ненависти взгляды всякий раз, когда проходил мимо постели. Кроме Иуды Искариотского, он в своей жизни никого до сих пор не ненавидел. Теперь он ненавидел Неделько. Он даже присел на край кровати, сплюнул и крикнул Неделько:

– Иуда!

Ему пришла в голову нехристианская мысль бросить Неделько, как бросили Иосифа его братья, в какой-нибудь ров, а самому кинуться, подобно Иову, в пасть к киту. Но он не представлял себе, где тут, в гостинице, можно найти ров для Неделько и пасть для себя. Зароились и другие грешные и гадкие мысли. В какой-то миг ему захотелось покончить с собой, и он посмотрел в окно, чтобы прикинуть, долго ли падать до мостовой, но тотчас содрогнулся, протрезвел и воскликнул про себя:

– Quo vadis [4] ,

Тома?!

Тяжело и громко вздохнув, он отер пот с чела и пошел посмотреть, не вернулась ли в свой номер Эльза.

Наверно, из-за только что пережитой большой трагедии, от которой у него потемнело в глазах, а может быть, просто из-за того, что в коридоре было темно и он плохо различал номера на дверях, он вместо седьмого номера вошел в девятый. В нем никого не было, но его утешило хотя бы то, что он не заперт, а это означало, что Эльза вернулась. Тома побежал в свой номер, схватил Неделько, помчался в комнату № 9 и кинул Неделько на постель. Потом, как бы сбросив с себя тяжкий груз, легко сбежал вниз по гостиничной лестнице и подошел к двери трактира, где давали представление. Из-за закрытой двери донеслись аплодисменты, но этот звук, еще недавно так завораживавший его, теперь внушал ему отвращение. Он выбежал из гостиницы на улицу, потом свернул в переулок и побрел в темноте куда глаза глядят.

[4]

Куда идешь (лат.).

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Рассказ злодея

Тома прошел один квартал, второй, третий, испытывая потребность уйти подальше от гостиницы, в которой пережил такой страшный вечер. Шагая темными улицами, он заметил небольшие освещенные окна и фонарь над входом. При свете фонаря он прочел вывеску: «Кофейня у крана», и сразу же почувствовал жажду. Не считая того, что ему лишь несколько раз в году доводилось лизнуть причастие, семинарист Тома никогда не пил вина. Но теперь внутри у него пробудилось какое-то живое существо и давай щекотать ему желудок. Тома вошел в кофейню, упал на стул и заказал пол-литра вина.

Тома не заметил, что за другим столом сидел злодей, который покончил со своей ролью в начале третьего акта, разгримировался и пришел в кофейню до Томы. Как только злодей увидел, что Томе принесли пол-литра вина, он тотчас встал из-за своего стола, подошел и сел за стол Томы с таким видом, будто они были неразлучными друзьями. Он даже постучал по столу и велел принести себе чистую стопку, а потом весьма любезно спросил Тому:

– Не выпить ли нам по чашечке кофе?

– Можно! – не поднимая головы, небрежно ответил Тома.

– Что поделаешь! – заказав кофе, продолжал злодей. – Ну, получилось так, а переживать не стоит. Просто интересный случай, каких в нашей жизни бывает много.

– Такого еще ни у кого не бывало! – сквозь слезы пробормотал Тома.

– Не то, так другое, ведь жизнь – это вечная загадка, сударь! А ребенок в самом деле ваш или он вам братом приходится?

– Ни в коем случае! – воскликнул Тома и рассказал злодею все по порядку.

Злодей искренне посочувствовал ему и в знак своего искреннего сочувствия заказал еще пол-литра вина. Когда вино принесли, он налил себе и Томе, выпил свою стопку, снова налил, глубоко задумался и повторил ту утешительную сентенцию, которую уже высказал Томе:

– Да, жизнь – это вечная загадка, сударь, а этот случай – всего лишь один эпизод, каких в нашей жизни бывает много.

Злодей попросил у слуги, который как раз проходил мимо стола, табака на закрутку и, сворачивая ее, продолжал:

– В вашем случае, разумеется, есть завязка, но трагедии в нем все же нет. Я не говорю, что он не трагичен до некоторой степени, но в нем нет настоящей, классической трагедии!

Тома понимал не все, что говорил ему злодей, но чувствовал в его словах утешение и потому слушал.