Дитя общины
Шрифт:
Староста искоса посмотрел на вошедшего к нему в канцелярию попа, но тот заговорил тихо и ласково, как настоящий христианский проповедник. Прежде всего он напомнил старосте старый сербский лозунг: «Лишь в согласии спасенье серба», и добавил к этому, стишок: «В согласье можно гору своротить, а в ссоре – в рабство угодить». Потом он сослался на присловье: «Кто тебе выбил око?» – «Брат!» – «То-то хватил так глубоко», – и, наконец, рассказал старосте известную историю о том, как один царь, будучи при смерти, взял семь прутьев, связал их в пучок и велел сыновьям переломить. Но ни один из них пучка не переломил, а по отдельности
[1]
На Косовом поле в 1389 году произошло сражение сербских и турецких войск, в результате которого сербы потерпели поражение. Гибель самостоятельного сербского царства народ связывает с этим событием.
Последний довод так взволновал старосту, что перед глазами его встал, как живой, султан Баязет с лицом уездного начальника, а они четверо – сам он, батюшка, лавочник и писарь – лежали бездыханные на Косовом поле, наподобие братьев-богатырей Юговичей. И староста, у которого ни один мускул на лице не дрогнул даже при ревизии кассы, прослезился, протянул батюшке руку и расцеловался с ним.
Покончив с этим священнодействием, они вместе отправились к лавочнику, с которым дело пошло, похоже, полегче. Батюшка покорил его смиренными словами, и они протянули друг другу руки. Теперь на очереди был писарь; они опасались, что уломать его будет нелегко, а ступить без него не могли ни шагу. Особенно тревожило их то, что писарь последнее время все грозит отправиться зачем-то в город. Поэтому они втроем пошли в правление общины, где и застали писаря. Он сидел верхом на стуле, курил и посвистывал, а увидев их всех вместе, удивился и тут же обратился к старосте:
– Послушай, староста, я завтра пойду в город!
– Хорошо, иди, – спокойно и вежливо ответил ему староста. – Хочешь, возьми моего коня!
– Не нужен мне твой конь, он хромает на одну ногу.
– А хоть бы и на две, все равно возьми. Ну, пожалуйста, писарь… ты меня обидишь, если не возьмешь,
– Какая же тебе обида, ежели конь хромает?
– Обидел ты меня, писарь, совсем обидел. Хромает, не хромает… Не в коне дело, во мне! Да я своему коню все четыре ноги перебью, лишь бы между нами обиды не было.
Тут вмешался батюшка.
– Сдается мне, писарь, что ты не прав, – хромает ведь конь, а не староста…
– Что же, мне на старосте ехать верхом?
– Бог с тобой, но зачем из-за лошади человека обижать?
– Ну, ладно, ладно, возьму коня! Чтоб без обиды было, – согласился писарь.
Староста воспользовался снисходительностью писаря и совсем ласково спросил:
– А не сказал бы ты нам, писарь, чего тебе надобно в городе? Купить чего хочешь, или развлечься, или, может, пойдешь к уездному начальнику?
На последнем слове староста сделал ударение и бросил многозначительный взгляд на батюшку с лавочником.
Писарь промолчал.
– Почему бы тебе, – продолжал староста, – не сказать мне, как брату, как старосте, наконец, что у тебя за дело к начальнику?
– Это в свое время себя окажет! – ответил писарь своим любимым присловьем.
– Окажет-то оно окажет, а ты бы мне все-таки сказал по-свойски…
Батюшка со своим ораторским даром снова пришел старосте на помощь.
– Тяжелые времена, брат мой, наступили. Искренность в людях исчезла, злоба воцарилась. А ведь на искренности зиждется и семья, и община, и государство…
– Знаю я, поп, к чему ты клонишь! – перебил его писарь.
– Ну, а знаешь, так тем лучше! – подхватил батюшка. – Скажи тогда сам, хорошо ли нам ссориться и чураться друг друга в такое время, когда только вместе и можно справиться с нашими заботами. Мы вот, как видишь, помирились и тебя тоже очень уважаем и любим. Чего же ты чураешься нас?
Писаря всерьез тронули батюшкины слова, он посмотрел внимательно на батюшку, старосту и лавочника и увидел, что они и в самом деле озабочены и огорчены. Разжалобился писарь, чуть не роднёй они ему показались. Подумал он, подумал и сказал старосте:
– Знаешь что? Мне нужно пятьдесят динаров. Не дашь ли ты мне их из налоговых денег?
– Конечно, писарь, почему не дать… Деньги не мои, мне не жалко. А в город пойдешь?
– Нет!
– Вот теперь я тебя люблю! – воскликнул староста, обнял писаря, открыл кассу, запустил руку в налоги и выдал писарю пятьдесят динаров.
Потом обнялись и остальные, и по предложению писаря все отправились в кабак.
Кабак пустовал, можно было говорить громко, и за первым же графинчиком батюшка изложил дело: так, мол, и так, Радое решил покумиться с Аникой и в воскресенье понесет ребенка крестить в церковь. Потом батюшка объяснил, что из этого может выйти, какой срам получится.
Рассказывал он всем, но смотрел в глаза одному писарю, и во взгляде его читалось: «Писарь, друг, на тебя вся надежда!»
– Не знаю, что бы это можно было сделать, – первым задумчиво произнес староста. – Нет ли такого закона, по которому Радое нельзя стать крестным отцом.
– Нет и не было такого закона, ведь Радое не иноверец, – объяснил батюшка.
– А ты что думаешь, писарь? – спросил староста.
Писарь задумался, и все нетерпеливо уставились на него. Наконец он пожал плечами и сказал:
– Ничего другого не остается, как совершить государственный переворот!
– Каким образом? – озабоченно спросил батюшка, который в этом обществе один лишь знал, что такое «государственный переворот».
– А так! – начал объяснять писарь и заказал новый графинчик. – Радое собирается крестить в воскресенье?
– Да, – ответил староста.
– А у нас сегодня среда?
– Да, – ответил батюшка.
– А можно завтра утром, после утрени, крестить ребенка? – продолжал спрашивать писарь.
– Конечно, можно, – ответил поп.
– Ну так слушайте! – сказал писарь, и все навострили уши и придвинулись поближе. – Завтра утром, после утрени, ты, батюшка, останься в церкви, а ты, староста, сгоняй посыльного Срею к Анике: староста, мол, велел тотчас нести дитя в церковь крестить, потому что по христианскому закону нельзя ему больше оставаться некрещеным. Если Аника упрется и скажет: Радое его крестит в воскресенье, то Срея пусть ей ответит: в воскресенье батюшки в селе не будет, а Радое уже там ждет их с ребенком в церкви.