Дитя Ойкумены
Шрифт:
– Верим! – Регина вскочила с места. – А кто насилует вас?
Зал ахнул и онемел.
– Продюсер, – вместо грома и молнии, на что от всей души надеялась публика, Монтелье начал загибать пальцы. – Оргкомитеты фестивалей. Репортеры. Критики. Бывшая жена: после развода она требует больше, чем заслуживает. Ее адвокат – думаю, он выиграет процесс. Тот еще крокодил… Вы, душа моя.
– Я?!
– Вы требуете, чтобы я, Ричард Монтелье, выворачивался перед вами наизнанку. Изливал душу. Открывал шкафы со скелетами. Приносил в зубах грязное белье. Был честен и правдив в своих ответах. Отвечал на ваши вопросы, даже если считаю их отрыжкой
– Меня? Спасибо, не надо.
– И вас в том числе. Не врите, вам очень хочется, чтобы я вас любил. Дамы и господа, неужели я не прав? Разве не это – ваше страстное желание?
Публика зашумела. Скрестив руки на груди, Монтелье с удовольствием глядел в зал. Да что там! – он просто наслаждался произведенным эффектом. Режиссер походил на короля, который с балкона наблюдает парад верной ему гвардии. Он врет, подумала Регина. Он нарочно. Провокатор. Циничный грубиян. Я действительно хочу, чтобы он меня любил. Нет, я хочу, чтобы меня любил Фома. Нет, это совсем разные любови. Ой, я запуталась, я никогда не распутаюсь, никогда…
Через полчаса встреча закончилась. Ухватив Фому под руку, Регина протолкалась к сцене. Режиссера рвали на куски, запасаясь автографами впрок. Себе, маме, возлюбленному; соседу, другу, дочери внучатого племянника – она без ума от вас, просто без ума…
– Ричард! – окликнул Фома.
– А, это ты, – Монтелье поднял голову. – Чего тебе?
– Подпишете буклет этой милой девушке?
– И все? Больше ничего не надо?
Регине померещилась неприязнь во взгляде режиссера. Монтелье смотрел на Фому так, словно арт-трансер пришел забрать старый должок, известный только им двоим. Но в случае с Монтелье никто не мог быть уверенным, что неприязнь имеет четкого адресата. Фома не соврал насчет знакомства со знаменитостью. А в остальном – раздражение миром считалось обычным состоянием души Ричарда Монтелье.
– Больше ничего.
– Давайте ваш буклет. Как вас зовут, душа моя?
Выслушав ответ, режиссер лучевым маркером выжег на глянце: «Регине ван Фрассен от беспомощного насильника». Вернуть буклет он не спешил. Думал о чем-то своем, задерживая очередь стоящих за автографом. Раздувал татуированные крылья носа. И наконец дописал ниже:
«Не ходи в режиссеры. Не будь дурой!»
Регина покраснела до корней волос. Только что она размышляла, как хорошо было бы стать знаменитой режиссершей и тиранить орду трансеров типа Фомы. На всякий случай девушка проверила блоки. Нет, Монтелье и не думал соваться в ее мысли. Дальше разговоров о насилии он не заходил. Лишь на периферии восприятия – скорее призрак, чем правда – затихал сухой, беззвучный, знакомый смешок.
II
– Ри, ты что-нибудь поняла? Это было арт-нуво?
Капитан ван Фрассен выглядел так, словно, явившись в аудиторию принимать экзамен по тактике эскадренного боя, он неожиданно оказался на зачете по хрематологии. Да еще и в качестве студента.
– Не арт-нуво, папа, – титаническим усилием Регине удалось сохранить серьезный вид. – Эмо-авангард. Тут надо не понимать, а чувствовать.
«Страсть и власть» – фильм, который они смотрели после ужина – по правде сказать, Регину тоже не впечатлил. Разве что отдельные чувственные «коктейли». Героиня ждет любимого, стоя на мосту под дождем: предвкушение, тревога, паника – он не придет, он ее бросил, он попал под мобиль…
– Нет, я ничего не имею против страстей, – тон отца противоречил сказанному. – Но ведь это просто каша! Ни связи, ни логики; ни финала…
В угловой ложе самозабвенно рыдала дама с наголо депилированной головой. Стразы, имплантированные на штифтах в череп дамы, походили на слезы, ненароком залетевшие вверх.
– Это – настоящее искусство!
Линда сияла звездой первой величины.
– Ну, допустим, – не стал спорить тактичный капитан. – Но мне трудно без сюжета…
– Сюжет устарел, – отрезала Линда. – Как костыли! На которые опирались древние калеки. В искусстве главное – чувства героев. Донести их до зрителя, заставить сопереживать…
Шпарит, как по учебнику, восхитилась Регина.
– Но если так, зачем нужен видеоряд? Звуки? Запахи? Когда можно транслировать голые эмоции…
– Вот именно, дядя Тео! Ри, твой папа – умница! Трансляция чистых эмоций – следующий шаг.
– Увы, – сдался капитан. – Я не умница. Я солдафон. Я этого не понимаю.
– Вы не одиноки, Теодор.
Рядом, сияя белозубой улыбкой, образовался Клаус Гоффер. В руке он держал бокал мартини.
– Клаус! Вы тоже ничего не поняли в этих страстях?
– Бред сивой флуктуации!
Гоффер был заметно навеселе.
Линда обиженно надула губки. Регина не удержалась и хихикнула. Сзади к мужчинам неслышно подошли их жены, переглянулись – и взяли мужей под руки. От неожиданности Гоффер едва не пролил мартини.
– Нельзя же подкрадываться, как кошка! Тебе понравился фильм, дорогая?
– Я плакала. Но в целом – ерунда.
– Полностью с вами согласна…
Все-таки здорово, подумала Регина, что мы выбрались на фестиваль. Вот только папа всё время проводит с мамой. Медовый месяц себе устроили! Нет, я, конечно, взрослая и всё понимаю… Даже на Фому внимания не обратили! У дочери появился кавалер, а родителям хоть бы хны! Еще и кавалер – непонятно чей. То есть, понятно, без вопросов, но Линда думает иначе…
– Покорнейше прошу извинить меня за опоздание.
Герцог Оливейра выглядел странно сосредоточенным. Казалось, извиняясь, он одновременно решал в уме сложную математическую задачу. «Жаль, что папа не в кителе, – вздохнула Регина. – Они бы здорово смотрелись рядом! А в этом дурацком смокинге…» Девушка преувеличивала. Смокинг сидел на ван Фрассене, как влитой. Тем не менее, в цивильном капитан смотрелся непривычно. Однако мама настояла. «Когда ты в форме, я чувствую, что между нами стоит она».
«Кто?» – изумился капитан.
«Твоя служба! Я тебя к ней ревную…»
Капитан не стал говорить супруге, что тоже ревнует ее к науке. В конце концов, Анна-Мария ведь не оделась, как на ученый совет, верно? И платье его любимое, с таким замечательным декольте. Ради декольте можно и в смокинге помучиться.
– Да что вы, герцог! Пустяки!
Отец Линды на правах старого друга мог позволить себе некоторую фамильярность в обращении к Оливейре. Однако следующий вопрос вряд ли бы прозвучал, не будь Гоффер еще и подвыпившим старым другом.