Див
Шрифт:
А мысли громоздились одна на другую, и только единственная оказалась толковой. Юра вспомнил про складной нож в форме пистолета с оптическим прицелом, он не вытаскивал его из рюкзака, значит, там тот и должен быть. Конечно, от самого ножа в борьбе с подземными монстрами толку нет, а вот от неонового фонарика (бутафорского оптического прицела) – ещё какой! Юра не желал верить, что глаза не увидят неоновый лучик, отмахнувшись от мысли «а вдруг не зажжётся», он неописуемо долго рылся в рюкзаке. Наконец, рука сжала знакомый предмет. Юра вытащил нож, бросив рюкзак под ноги, и крутанул головку крохотного фонарика.
Неоновый свет просто ослепил, вызвав невольные слёзы. Юра нервно хохотнул. Он не ослеп! Мальчик не остановил хлынувшие слёзы счастья, и щедрые ручейки вымыли из организма напряжение. Подобных приключений любому ребёнку хватило бы с лихвой, и любой ребёнок мечтал бы закрыть глаза и оказаться дома в объятиях мамы. Любой, но не Юра. Юру не тянуло домой, там не ждали объятия мамы. Мамы нет, она бросила отца и грудного сына, а отец спит-храпит, и ему дела нет, где сын. Назло своему страху Юра хотел идти дальше, узнать, куда ведёт узкий лаз.
– Иди! – снова услышал Юра сиплый голос.
– К-кто здесь? – так же сипло спросил мальчик. Голос не галлюцинация, он его слышал. Юра посветил фонариком в обе стороны лаза, но тщедушный лучик рассеял тьму не дальше трёх метров. Кого-то скрывает здесь вечный мрак, и Юра был даже благодарен маленькому фонарику, что тот не выхватил из мрака хозяина голоса. Мальчик по-взрослому рассудил: если этот кто-то захотел бы его убить… или съесть, то сделал бы своё чёрное дело, когда он лежал без сознания возле лестницы. Мысль о вероятности, что подземное чудище только сейчас его обнаружило, Юра предусмотрительно загнал в самый дальний угол подсознания.
Чудище сказало, что нужно идти.
Юра подхватил рюкзак и, подсвечивая себе путь, двинулся вперед.
11
Когда «отпустило», Виктор Ильич достал из кармана перочинный ножичек, сунул руку под стол, воткнул остриё в древо, и адская боль обожгла кисть. Лицо Виктора Ильича искривила гримаса, он дёрнул рукой и ножичек, подковырнув старое дерево, вылетел из руки. Превозмогая жар в кисти, он потянулся к щербинке столешницы. С каждым сантиметром рука тяжелела, будто нечто давило её вниз, не давая дотянуться. Жар от кисти подкатил к горлу, дыхание угнеталось и на мгновение прервалось, а когда смотритель снова смог вздохнуть, то воздух уже вонял тухлыми яйцами. Дышать становилось невозможно. Виктор Ильич закашлялся и отполз назад. Тут же давление на руку ослабло, и ему почудился свежий порыв воздуха. Казалось, будто что-то (или кто-то?) давало ощутить разницу между тем, что следует делать, а что не следует. Только Виктор Ильич следовал задуманной цели, и уже неважно оправдывает ли цель средства. Он вошёл в раж и, невзирая на боль, намеревался выйти (вылезти из-под стола) победителем. И приз в схватке – кусочек волокна стола. Смотритель стиснул зубы и рванулся в бой. Ногти вцепились в щербинку и вырвали приз.
Дикий вопль «взорвал» барабанные перепонки.
Виктор Ильич, как бесноватый, выскочил из-под стола и с воплем выбежал из кабинета Александра Клинова. Да, он вопил во всё горло… но был готов присягнуть даже перед Святым Престолом, что вопль, изначально ударивший по перепонкам, принадлежал не ему.
Или всё же ему?
Не помня себя, Виктор Ильич закрылся в соседней комнате и на ощупь щёлкнул выключателем. Стены спальни были обиты штофом, и ошалелому взору смотрителя крупные розы рисунка на ткани привиделись многочисленными пятнами крови, а огромная кровать, – истекающей кровью, словно в камере пыток. Виктор Ильич зажмурился и помотал головой. Открыл глаза и вновь оглядел комнату. Алые розы на плотной шелковой ткани больше не виделись кровавыми пятнами, кровать, отделанная сердоликовым ониксом и покрытая бордовым пледом, вполне гармонично сочеталась с общим видом спальни.
Виктор Ильич обогнул напольную вазу с розовыми фламинго с воткнутой в неё огромной хрустальной розой и подошёл к витражному окну. Периферийное зрение засекло движение слева. Он резко повернулся… и облегченно выдохнул: зеркало, высокое, узкое и обрамлённое в богатый багет. Виктор Ильич приблизился к нему. То, что носом кровь – чепуха, а вот то, что он сед, как лунь…
– Боже правый! – Виктор Ильич, не доверяя глазам, провёл пальцами по волосам, потом по небритому лицу. Глаза не обманывали: штрихи морщин стали резче. Несколько минут борьбы за приз стоили порядка десяти лет. Если ни больше.
– Приз! – вспомнил о щепке Виктор Ильич. Руки были пусты. – Где?!
Взгляд забегал по паркету. Виктор Ильич грохнулся на колени и зашарил руками, не доверяя зрению. Он ползал по полу, будто потерял последний алтын. Дополз до двери и аккурат под выключателем искомый предмет воткнулся в тот же палец, которым и был отковырнут. Щепка отомстила за себя. Виктор Ильич облокотился о стену и поднёс палец с торчащей щепкой к лицу. Лицо исказилась от злобы. Он выдернул занозу (из ранки выступила капелька крови)… и бережно, как драгоценность, убрал щепку во внутренний карман пиджака. Сунув пораненный палец в рот, он долго сидел, не шевелясь. Возможно, задремал, но не уверен. Как не был уверен в том, что из комнаты безопасно выходить.
В витраже забрезжил свет, и цветные фигурки показались на белоснежном широком откосе окна. Дольше высиживать нелепо, и Виктор Ильич, не поднимаясь, приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Что он мог увидеть, кроме окна с одной стороны и лееров винтовой лестницы – с другой?
Что он ожидал увидеть?
Виктор Ильич сам хотел бы знать.
Он поднялся с пола и вышел в коридор. Необходимо вернуться в кабинет-студию, нельзя оставлять разгром. Что-то или кого-то он в кабинете-студии растревожил, и идти туда сравнимо с неминуемой встречей с бичом…
…Смотритель подкатил стул к столу. Обстановка вроде спокойна. Осталось подобрать перочинный ножичек. Он присел и заглянул под стол. Ножичка под столом не оказалось. Виктор Ильич лёг и внимательно осмотрел пол. Ножичка нет. Для верности смотритель ощупал карманы костюма, но он точно знал, что ножичек после бегства остался в кабинете.
– И где он? – Виктор Ильич почувствовал себя Машей-растеряшей.
Время неумолимо сокращалось, нужно что-то решать.
«Если я его не вижу, значит, его не увидят и посетители… или же ножичка здесь попросту нет», – решил Виктор Ильич и поднялся. Забрав исписанные листки и положив на стол чистые, он покинул кабинет.
В своей квартирке на цокольном этаже Виктор Ильич снял трубку телефона и набрал номер.
– Здравствуй. Это я, – сказал он матери погибшего писателя. – Нужно встретиться.
Саша Клинов был ранним ребёнком, незапланированным. Мать родила его в восемнадцать. Для молодых людей неожиданное известие о беременности не стало чем-то выбивающим из колеи. Володя Клинов, не раздумывая, предложил Надежде руку и сердце. Они поженились. Витя стал свидетелем на свадьбе. Но, в отличие от молодожёнов, Виктора внезапная жизненная пертурбация ввела в депрессию, кульминацией которой стал академический отпуск и призыв в армию… А вот неожиданная, в двадцать три года, смерть (часто ли бывает смерть ожидаемой?) единственного сына просто вышибла семью Клиновых из пресловутой колеи. Отец Саши схлопотал первый инфаркт, а Надежда Олеговна едва не наложила на себя руки. Но, слава Богу, слабости не поддалась, сделала усилие и продолжила жить. Она всегда была эффектной женщиной, и решила, что останется такой ради памяти сына. Показывать горе на людях не в её правилах. За стойкость (ну, конечно, не только за неё) Виктор Ильич любил Надежду Олеговну. Для него она являлась психологическим якорем. Когда что-то в его жизни шло вразнос, он всегда находил в Надежде поддержку, опору, мудрого советчика. Иногда ему было достаточно просто побыть рядом (благо, что Володя это понимал и не ревновал, по крайней мере, не подавал виду). И когда погиб Саша, Виктор Ильич тоже был рядом. Кто-то должен был заняться организацией похорон, поминок. Кому-то надо было общаться с прессой, отвечать на бесконечные звонки, разгребать почту (как бумажную, так и электронную), решать юридические вопросы и прочая, прочая, прочая. Этим занимался он. А ещё он исполнял роль якоря. Стал тем самым якорем, каким была для него Надя. Володя, лёжа в больнице, не мог ничем помочь жене. И Виктор Ильич ощутил на себе какая это непростая задача – быть якорем для кого-то двадцать четыре часа в сутки. Даже для самого близкого человека. Только люди, способные быть якорем друг для друга, создают поистине счастливые семьи. И Клиновы были счастливы. Были.