Диверсант из рода Нетшиных
Шрифт:
Когда-то Андрея буквально потрясло стихотворение, написанное полной мерой заставшим Великую Отечественную фронтовиком Семеном Гудзенко. Там были, в частности, такие строки:
«Был бой коротким, а потом
Мы пили водку ледяную.
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую».
Здесь и сегодня до такого лютого ожесточения не дошло, просто в один прекрасный момент немцы кончились. Вроде бы шла на рать грозная сильно-могучая армия во главе с опытными начальниками, а потом — бац! — и наступил такой момент, что вот нет просто ее, кончилась, как уже было сказано. Как
Это было хорошо, и это было славно. Просто потому, что некому, судя по всему, кроме русичей и их союзников рассказывать об этом сражении на правах очевидцев. Те немцы, что могли бы, наверное, о чем-то свидетельствовать, лежали на земле, в седлах, вповалку друг на дружке — как только не лежали. Главным и общим для всех их было одно — смотрели на окружающее они теперь мертвыми глазами. И неизвестно, что при этом видели...
Свои потери, вновь до удивления невеликие, немедля сочли тут же. И даже спор возник среди начальников похода — не стоит ли немного их преувеличить, а то не поверят ведь! Одним конных оружных более пяти тысяч, из них более сотни одоспешенных крепко рыцарей Тевтонского Ордена — Внуков с зубовной тоской представил, сколько жеэто надо будет людей и подвод, чтобы всю эту кучу совершенно ненужного больше прежним хозяевам железа из того леса вывезти. Выставив надлежащее случаю сторожевое охранение из рвавшихся все еще в бой, который давно прекратился «ударников», бъявил короткую дневку — только чтоб перекусить набыстро, да обработать и перевязать, кому потребно, раны.
Андрей спешил домой в Полоцк. На следующей седьмице жена его Вайва-Варвара должна была наконец разрешиться от бремени...
Глава 18
ГЛАВА 29,
в которой происходит самая страшная для Андрея потеря; тело умершей Варвары-Вайвы решают сжечь, Внуков остается один с младенцем на руках
Княжна полоцкая Варвара Ивановна умерла родами по завершении положенного ей на тягость срока, который истек, как и было в свое время строго определено Бируте, в самой середине апреля. Единственное, в чем серьезно ошиблась тогда вайделотка, — так родился сын Федора и Вайвы не за стенами Кенигсбергского замка, а в славном граде Полоцке в настоящем, специально выстроенном к его появлению на свет отчем доме.
В глубоких лесных оврагах еще оставался кое-где посеревший от весеннего тепла некогда девственно чистый белый снег, а дочь девять месяцев как мертвого жемайтского кривуле Йонаса Кесгайлы с таким же посеревшим лицомприлегла в ожидании проводов в последний земной путь в верхней горнице достроенного всего три недели назад рядом с епископским деревянного здания с высокими, украшенными причудливой резьбой по закраинам окнами, светлыми своей новодельной чистотой помещениями и длинной укрытой, выходящей в сторону соснового бора галереей.
Когда строение еще только закладывалось и возводились первые тяжелые, как казалось, даже на вид своими неподъемными концами венцы кряжистых окорованных дубовых бревен, радующаяся проклюнувшемуся весеннему солнышку жена Федора-Андрея настояла на возведении этой части величавого даже в в своей незавершенности сооружения именно в таком виде. Она рассказывала по вечерам мужу, как их сын Александр будет, подрастая, все быстрее бегать, шлепая босыми ногами по скрипучим от ранней усадки — не до конца строевой лес был высушен! — светлым янтарно-желтым сосновым и темным бордово-красным вишневым половицам, уложенным в ряд в задуманном ею сложном рисунке и устланным тонкими ткаными полотнами.
Внуков, горестно стоя в верхней горнице между широкой кроватью, на которой упокоилась временно Варвара-Вайва, и подвешенной к потолку люлькой, где пускал первые пузыри недавно появившийся на свет младенец, их — да-да, теперь и его, а не какого-то там погибшего великой действительно смертью некоего Федора, подлинного княжича полоцкого! — сын Александр, Сашка, припоминал читанное в такой далекой от него «прошлой жизни», что обитатели Литовского края среди богинь высшего разряда почитали и так называемых парок, держащих в своих руках человеческие жизни.
Всего их было семь сестер. По старшинству первой по роду считалась Верпея. Сразу по рождении человека она принималась прясть нить его жизни, на конце каждой такой нити находилась звезда. Второй шла Метантея, сматывающая эти нити в особые клубки. Третья — Аудетоя — забирала клубки себе и ткала из этих нитей особое полотно.
Расположившаяся прямо посреди семерки четвертая парка, Гадютая, все время старалась усыпить сестер с помощью песен и красочных рассказов, а сама той порой стремилась испортить им работу. Ежели ткань чьей-то жизни попадала ей в руки, то постигали того человека различные бедствия и несчастья.
На то, чтобы препятствовать Гадютае творить зло, была поставлена пятая парка — Саргетая, ведшая с сестрой беспрестанную и непрерывную борьбу. В обязанности шестой, звавшейся Нукиритая, входило пересекать ножницами ткани человеческих жизней, тогда звезды, прикрепленные к нитям этих тканей, срывались и гасли в воздухе, а человек, к которому относилась каждая конкретная ткань, неизбежно умирал.
Наконец, седьмая и последняя парка, Ишкалетая, брала в свои руки отрезанную ткань, отмывала ее набело и шила каждому умершему рубашку для ношения в загробной жизни.
Всем этим богиням посвящали специальные камни, установленные на берегах рек. У каждого человека был свой отдельный камень, на котором он приносил паркам дары. В Литовском крае верили, что каждую лунную ночь парки собираются на речном берегу, садятся на камни и принимаются за свою работу.
Андрей не знал, где расположен был камень Варвары-Вайвы — как-то не зашла у них речь о таких, казалось, пустяковых вполне мелочах, не удосужилась жена открыть ему сокровенную до поры тайну. Но точно понимал, где поставит камень Александра Федоровича — аккурат на мысу в реке Омовже, смотрящем прямо на стольный для бывшего — Внуков четко осознавал: сделает все возможное и от него зависящее, а даже и нет, но впредь будет так — Дерптского епископства град Юрьев. И вся окружная земля до скончания веков останется русичской, не будут править ей пришлые иноземцы — датчане да немцы.
Слева от себя, там, где стоял святитель Симеон, Андрей услышал тихий вздох. Православный епископ перекрестился, глядя на устроенные по-над кроватью образа, глубоко поклонился усопшей и вышел из горницы, по дороге запалив одной из выложенных рядом спичек фитиль новой толстой сальной свечи. «Пора бы уже и на восковой свечный припас дело переводить», — мелькнуло было, но отогнал Внуков от себя эту пугливо-робкую и столь уместную по времени мысль, твердо приказав ей вернуться тремя днями позже, когда завершатся похоронные и первые поминальные хлопоты...