Диверсанты
Шрифт:
Познакомились они прошлой осенью, при не совсем обычных обстоятельствах.
Сентябрь, а это было в первых его числах, выдался солнечным и без дождей, что было редкостью для туманного Кронштадта.
Его парки со скверами зажелтели листвой, небо поднялось выше, в чистом воздухе плавали серебряные нити паутины.
Одним таким воскресеньем, Юрка вместе с акустиком Сашкой Иванцом и рулевым-сигнальщиком Ваней Кругловым, отправился на берег в увольнение.
Для начала они сходили в кино, где посмотрели новую картину
Ему нравились подобные места, тихие и безлюдные. Здесь можно было побыть с собой наедине – старшина не любил шум и колготню, как многие, кто служил в подплаве.
На «судах потаенных» ведь как? Все делается тихо и бесшумно. Согласно их предназначению.
Неспешно пройдя одной из улиц, по которой изредка проезжали автомобили, Легостаев вышел к Итальянскому пруду, с плававшими по нему утками, откуда начинался в гранитных берегах канал, и вскоре шагал по его пустынной набережной.
Там он и набрел на двух гражданских парней, пристававших к девушке у белой с округлым куполом, ротонды*.
Она молча отбивалась ридикюлем, наглецы же, довольно гогоча, толкали жертву друг на друга.
– А ну кончайте! – налился злостью старшина, оказавшись рядом.
– Или что? – обернулся один, с золотой фиксой, а второй, в кепке-восьми клинке прошипел, – топай отсюда пад…
Закончить не успел. Юрка врезал ему кулаком в челюсть (хулиган опрокинулся на спину), а второго сгреб за грудки и, протащив метр, замахом швырнул в канал.
– Шух! – высоко взлетели в воздух брызги.
Когда обернулся, фиксатый мелькал вдали пятками, а девушка, прижав ладошки ко рту, беззвучно хохотала.
– Ты чего? – не понял старшина.
– Здорово, ты их, – ответила она, вслед за чем протянула вперед узкую ладошку. – Маша.
– Юра, – растянул губы в улыбке Легостаев.
Девушка ему очень понравилась. Невысокого роста, со стройной фигуркой и золотистыми волосами.
– А у тебя шов на плече лопнул, – сказала, чуть помолчав, Маша.
– Точно,– пощупал в том месте форменку парень.
– Пойдем, зашью, я живу здесь неподалеку,– кивнула девушка в сторону от ротонды.
– Пойдем, – тут же согласился Юрка.
Они спустились с набережной на тропинку между высоких кленов, миновали старинной постройки кирпичные склады и вышли к небольшому, финского типа домику за ними. Стоявшему в окружении нескольких раскидистых, с рыжими стволами, сосен.
– Проходи, – распахнула Маша калитку в невысоком, потемневшем от времени, штакетнике.
За ним был зеленевший травкой двор с мурованным подвалом в конце и аккуратным сараем.
Вскоре оба сидели в одной из уютных комнат (новая знакомая умело орудовала иголкой) и беседовали.
Как оказалось, Маша перешла в десятый класс, ее родители-геологи, находились в длительной экспедиции на Дальнем Востоке, дочь жила с дедушкой. Тот в прошлом служил гальванером* на броненосце «Цесеревич», а теперь был смотрителем на одном из маяков Кроншлота.
Затем они пили чай с медом и антоновскими яблоками на кухне, а когда Маша (фамилия ее была Ремезова) проводила Юрку до калитки, он предложил ей встретиться в следующем увольнении.
– Хорошо, – улыбнулась девушка. – На том же месте.
Встреча состоялась, вскоре перешла в дружбу, а затем Юрка понял, что полюбил Машу. Это случилось с ним впервые. Девушка привлекала его своей добротой и веселым нравом (в детстве Легостаев повидал много грустного), а еще удивляла эрудицией. Грамотных людей Юрка с детства уважал.
Маша отлично знала историю с географией, в которых ее новый знакомый был не особо силен, и много чего другого.
Еще она не раз читала по памяти стихи Блока и Есенина. Особенно старшине запали в душу последние. Про старушку, которая ждала своего сына на дороге. А тот все не шел. Было некогда.
Под впечатлением, Юрка рассказал Маше о своей прошлой жизни. О которой мало с кем делился. Как скитался со шпаной по вокзалам, ездил в Крым и тырил по карманам, а потом воспитывался в колонии. После которой, до призыва, работал автослесарем в Купянске, а затем шофером самосвала.
– Ты совсем-совсем не помнишь своих родителей? – растроганно спросила тогда девушка.
– Отца нет, – нахмурился Легостаев. – Его зарубили под Варшавой белополяки, когда я был совсем маленький, а маму помню. Она умерла от тифа в двадцать пятом.
Сошелся Юрка характером и с Машиным дедом, Степаном Аристарховичем. Тот против встреч с внучкой не возражал, как-то пригласил молодых к себе на маяк, полюбоваться заливом, а потом они втроем несколько раз ловили пахнущую свежими огурцами, корюшку на его ялике.
Затем на берегу варили из нее запашистую, на укропе уху в закопченном котелке, под негромкий шум прибоя.
Бывший гальванер любил вспоминать свою службу на броненосце и рассказывал, как в дальних плаваниях приходилось заходить в английский Портленд и французский Брест, а в Первую Мировую сражаться с немцами.
– Воинственный народ германец, – говорил он, снимая пену деревянной ложкой. – Однако супротив нашего не потянет. Хлипковатый.
Теперь же надолго приходилось расставаться. Отчего на душе у старшины было тоскливо.
Но, как говорится, служба есть служба.
Поглубже надвинув мичманку на лоб (солнце било в глаза), Юрка, паруся клешами, направился быстрым шагом в сторону Обводного канала.
Минут через пятнадцать, свернув у ротонды на знакомую тропинку, он вышел к домику под соснами и, отворив калитку, вошел в пахнущий травою двор.