Для убийства нужны двое
Шрифт:
В этот момент дежурный проводил в комнату перепуганного банковского кассира. Манхардт представил его доктору Веберу и потом попросил внимательно всмотреться в фотографии.
— Гм, благодарю… — Грабовский взял их в руки и долго поправлял очки.
— Ну? — нетерпеливо спросил Манхардт.
— Это он! — воскликнул Грабовский. — Чтоб мне провалиться, это он!
— Господи, нет, нет! — вскричала фрау Фойерхан. — Это неправда!
Манхардт едва успел ее подхватить.
7. Ханс Иоахим Томашевский
Томашевский просунул через решетку тарелку с голландским окороком и картонным пакетом молока. Фойерхан неуклюже повернулся на диване и уставился на скромную трапезу. Томашевский не собирался морить его голодом, но боялся, что внезапное увеличение расхода продуктов вызовет у кого-нибудь подозрения. Ведь весь город с горячечным рвением разыскивал похищенного в Гермсдорфе, и, если верить газетам, поток доносов уже обрушился на полицию.
Фойерхан все еще валялся на продавленном диване, когда-то красная обивка которого давно уже стала цвета запекшейся крови.
Ветчину он проглотил, словно уже несколько дней ничего не ел. Томашевского раздражало, как он чавкает.
Он сидел на табуретке перед запертыми решетчатыми дверьми, наблюдая за Фойерханом с любопытством естествоиспытателя, изучающего забавное животное, привычки которого стоит описать в научном журнале.
Фойерхан поставил тарелку на пол.
— Ну что, вкусно? — спросил Томашевский. У него было такое впечатление, что он проткнул бумажную стену. Что заставляло его заговорить с Фойерханом, ведь он знал, что после разговора еще тяжелее станет убить бывшего приятеля? «Или я с ним говорю, чтобы оттянуть неминуемый конец? Но придется…»
— Ну спасибо, — Фойерхан поднял глаза. — Уже известно, что похищен именно я?
— Похоже, нет. — Томашевский поигрывал концом провода, который торчал из беленой стены прямоугольного тамбура, изгибая его бессмысленными зигзагами. Если бы вернуть время вспять, если бы удалось все забыть! Почему это невозможно?
— Кассир из банка еще жив? — поинтересовался Фойерхан. Говорил он совершенно спокойно, словно о чем-то постороннем.
— Жив. Но состояние неважное…
Томашевский удивлялся, как равнодушно Фойерхан воспринимает приговор судьбы. Выглядело это так, словно у него в рукаве спрятан какой-то невероятный козырь. Что же он задумал? И как же мало изменился за эти три года!
Фойерхан встал и подошел к массивной решетке. Обеими руками оперся на прутья и воспаленными глазами взглянул сверху вниз на Томашевского. Выглядел он так мощно и грозно, что Томашевский инстинктивно полез в карман за «береттой».
— Долго еще будет тянуться эта комедия? — спросил Фойерхан.
— Не знаю… — Томашевский ощущал усталость и изнеможение. Он мечтал о сне, о долгом глубоком сне. Тут перед его глазами встала весьма соблазнительная картина. Он сидит в старомодном кресле-качалке, окруженный заботами вышколенных сестричек, с сентиментальным романом на коленях, временами понемногу его почитывая. Мир за свежевымытым окном его больше не интересует, он не должен решать никаких проблем, ими занимаются другие. Все осталось в подернутом дымкой воспоминаний прошлом. Страхи превратились в невинные воспоминания, те самые страхи, которые в его собственных глазах лишали его будущего.
— Деньги тебе понадобились для фирмы? — спросил Фойерхан.
Томашевский медленно кивнул. Тыканье его болезненно задело; он почувствовал, как давит на глазные яблоки, как всегда, когда он был растерян и обижен. Едва сдержался, чтобы не ответить: «Я больше не могу!» — и расплакаться. Вспомнил сцену из «Войны и мира»: разгромленная наполеоновская армия, застигнутая морозами, отступает на запад. И один за другим оборванные солдаты падают на снег в ожидании неминуемого конца, ибо смерть лучше, чем такие муки… Томашевский буквально чувствовал, как ему хочется кинуться в снег и ощутить краткий миг благословенного покоя.
— Сузанна знает? — спросил Фойерхан.
— Сузанна? — Томашевский хрипло рассмеялся. — Мы уже давно не живем вместе. Она переехала в Вильмерсдорф.
Ему понравилось, что Фойерхан любой ценой пытался поддерживать разговор, и вместе с тем расстроило упоминание Сузанны. Она была права: он слабак! Бездарный неудачник. Никогда так и не набрался сил взяться за что-то стоящее, всегда плыл по течению, надеясь, что все проблемы решатся сами.
— И что, по-твоему, будет дальше? — обвиняющим тоном спросил Фойерхан. Говорил, как начальник, выговаривающий подчиненному за небрежность. — Ты же не можешь меня тут держать до скончания века — в один прекрасный день все раскроется!
— А что мне делать? Отпустить тебя — значит сунуть голову в петлю. Ты тут же побежишь в ближайший полицейский участок и меня выдашь.
— Еще чего! Мне деньги нужны не меньше, чем тебе! Даже еще больше. У меня долгов больше, чем волос на голове. Больше тридцати тысяч — и с каждым месяцем все новые. Так что давай поделимся, и я даже не пикну. Ведь мы старые приятели!
Томашевский рассмеялся.
— На этот трюк я не куплюсь! Ты что, считаешь меня полным идиотом? Нет, милый мой! Когда все кончится, ты заявишь полиции, что сделал это все, только чтобы выбраться отсюда.
Фойерхан застонал.
— За тридцать тысяч я готов молчать о чем угодно.
Томашевский задумался. «Фойерхан говорит дело. Вполне правдоподобно, что у него такие долги — он всегда жил как вертопрах. С другой стороны, тогда он всю жизнь будет держать меня в руках и шантажировать до бесконечности…»
Так он и сказал.
— Это бессмыслица, — протестовал Фойерхан. — Ведь ты точно так же держал бы в руках меня!
Томашевский продолжал колебаться. Уже в школе Фойерхан пользовался репутацией великого хитреца. Он был большим приспособленцем и всегда присоединялся к тому, кто предлагал более выгодные условия.
— Раз ты меня уже подвел, — отрезал Томашевский, избегая смотреть Фойерхану в лицо. И не без причины. — Тогда, когда я на школьной экскурсии прилепил доктору Нойману на объектив кусок пленки.
— Ах, это! — Фойерхан проглотил слюну. — То было совсем другое дело. Нельзя и сравнивать. Тогда у меня просто так сорвалось… И все это сплетни!
Томашевский взвешивал плюсы и минусы предложения Фойерхана. Если его отпустить, тут же исчезнут все заботы. И деньги есть, чтобы заставить его молчать. Но если банковский клерк умрет, он неизбежно будет обречен на милость и немилость Фойерхана. Сомнения все крепли, и он поделился ими с пленником.