Для убийства нужны двое
Шрифт:
Манхардт мчался дальше. Все происходящее казалось ему просто смешным. Взрослые мужики играют в казаков-разбойников. Почему этот идиот не останавливается? С неохотой вытащил он свое служебное оружие и сделал два предупредительных выстрела.
Швандт их игнорировал.
— А, чтоб тебя!.. — буркнул Манхардт, огибая кусты шиповника, которые разглядел в последнюю минуту.
Повсюду изгороди, колючие кусты роз, перекопанная земля, бассейны, деревья, шезлонги и лежаки. Женщины и дети с криками разбегались, мужчины орали: «Держи его!»
Успев разорвать правую штанину и истекая кровью из многочисленных порезов и ссадин по всему лицу, он решил наконец прекратить погоню.
Откуда-то донесся голос Коха:
— Я позвонил в центральную, они оцепят весь район.
— К тому времени он бог весть где будет, — буркнул Манхардт. Потом обратился к молодой женщине с ребенком. — Скажите, где, собственно, живет Швандт?
— Здесь, в красном домике с шиферной крышей, прямо рядом с нами.
Манхардт продрался через густые кусты крыжовника, перелез через кучу компоста, потом перепрыгнул низкую проволочную изгородь. Какой-то садовод отсоединил колпак фонаря и светил теперь на домик Швандта.
— Справа на столбе выключатель! — крикнул кто-то. Под карнизом Манхардт нащупал выключатель. Загорелась голая лампочка.
Двери не были заперты, потому он без колебаний распахнул их и сразу же отскочил в сторону, держа оружие наготове.
Ничего.
Войдя внутрь, Манхардт с первого же взгляда убедился, что там никого не прячут. И вряд ли Швандт мог закопать там труп.
Манхардт спрятал пистолет и ощутил какое-то странное злорадное облегчение, с которым не мог справиться. Он желал Фойерхану как следует помучиться… Если тот еще жив. Он ненавидел похищенного, хотя с ним никогда не встречался. И ненавидел не потому, что не переносил подобных типов, но — как прекрасно понимал — из зависти. Завидовал исключительной удаче Фойерхана: его имя появилось в заголовках всех газет, его судьбой интересовались миллионы…
Понурив голову, злой на самого себя, шагал он к выходу, чтобы найти Коха. Весь был как побитый, и это ему не нравилось.
9. Гюнтер Фойерхан
На несколько минут его охватила упоительная эйфория. Он даже начал было отплясывать твист, мурлыча старый шлягер и громко щелкая пальцами. Когда весь лоб покрылся потом, почувствовал вдруг, как устал, застонал и рухнул на топчан.
Который может быть час? Три утра? Или уже полдень? Двенадцать часов… В голове его зазвучала мелодия из фильма «В самый полдень». Как там было… Do not for sake me now and ever… или что-то в этом духе. Он не знал толком английского. Но и этого хватило, чтобы заполучить Мэгги. Лето 1968-го, Лондон. Все испытанное ими они тогда вычеркивали из списка. Существуют ли еще на свете Лондон, Нью-Йорк, Москва или Париж? Мать говаривала: верю только тому, что вижу собственными глазами.
«Боже мой, но как убить время? Как избавиться от мучительных мыслей?» Он попытался вспомнить стихи, которые учил когда-то: «В потоке тел и песен собирается на Коринфе народ…» Коринф или Каринф? Правильно ли он произносит? «К тирану Дионису Дамон с копьем отважно подобрался, но его взяли в путы стражники. Что он хотел — тарам, тарам, — несчастный храбрец…» Конец. Стихи никогда не были его сильной стороной. Вот рецепты коктейлей — совсем другое дело. Но стихи…
Будь у него хоть радио… Но Томи и просить бесполезно — он никогда не доверял технике. «Испугается, что переделаю приемник в передатчик и стану передавать мольбы о помощи. А вдруг это удастся? Помню, в каком-то фильме… Ведь в космических кораблях могут поймать самый слабый сигнал… Как, собственно, передается SOS? Верно, три точки — три тире — три точки. Полцарства за передатчик!
Фойерхан был ярко выраженным сибаритом и всю жизнь старался как можно скорее и проще получить наслаждение. Он был счастлив лишь тогда, когда сильное возбуждение обостряло все его чувства. Когда другие спешили за успокоительным к специалисту, он чувствовал себя в своей тарелке. А теперь этот погреб! Запах истлевшего дерева, пыль, сырость грязно-белых стен, пронзительный холодный свет, полная тишина… Нет, что за муки!
Он думал о русоволосой Клаудии, о ее рубенсовском теле. Когда она лежала сверху… Его утешило, что при одной этой мысли член натянул штаны. Эта реакция вдруг наполнила его верой в свои силы. Он лег на бок, закрыл глаза и разогрел кончики пальцев. Наконец перед глазами возникли картины, которых он так жаждал. Клаудия в короткой клетчатой шотландской юбке. Он целовал все выше ее мягкие бедра. Потом сорвал тонкие трусики, задрал юбку и взял ее. Он долго сопел, очень долго, уже хотел отказаться от этой затеи — и тут напряжение сразу спало. Тяжело дыша, весь залитый потом, он чувствовал, как содрогается все тело. Возможно, это в последний раз… Он поспешно отогнал непрошеную мысль, перевернулся на спину и отдался медленно спадавшему упоению. Он был удовлетворен, его охватила блаженная истома.
Лежал он так не меньше получаса. Потом стало противно от неприятной сырости и пронзительного запаха, который от него исходил, и он поднялся. Сразу стало мерзко. Его бил озноб. Он был ужасно грустен, задумчив и растерян. В душе он видел песочные часы рядом с источником радостей и наслаждений.
В часах пересыпался песок, он сидит тут и не может попасть к источнику. Потерянное время, безвозвратно потерянные часы. Он видел себя в гробу, заживо погребенного, давно уже мертвого. Боже, что за идиоты там наверху! Давно должны были его отсюда выпустить. Или на нем уже поставили крест?
Фойерхан ощущал непреодолимую подавленность, но страха смерти не испытывал. Он был молод, честен и жизнелюбив, не мог даже представить смерть, а уж тем более свою собственную. Умирают другие; человек читает об этом в газетах, но его самого это не касается. Его даже немного расстроило, что он не боится, казалось, это входит в условия роли, которую он сейчас играет. Это было просто его обязанностью перед миллионами людей, которые за него переживали; у них было на это право. Их сочувствие требовало взаимности. И как он после освобождения станет рассказывать репортерам свою волнующую историю, если даже не испытывает страха?
Голая лампочка под потолком вдруг погасла.
Фойерхан встал, приковылял к дверям, нашел их и тряхнул решетку.
— Томи! Господи, включи свет!
Сердце его, казалось, вот-вот разорвется, пот полил градом, лицо свело судорогой. Он кричал, визжал, ревел и сыпал проклятиями.
«Я заживо похоронен, — мелькало в мозгу, — там снаружи что-то произошло… Катастрофа… Дом горит… Меня засыпало! Помогите! Полиция! Томи!»
Вот теперь он испытывал настоящий страх.
Он изо всех сил впился в крепкую решетку, так что заболели все мышцы. Он задыхался. Потом ноги подломились, и он рухнул на пол. И остался лежать, обессиленный, чувствуя, как по левой щеке течет кровь. Стеная, стал молиться. «Господи, если я выйду отсюда, стану другим человеком… Стану хорошим… Буду ухаживать за больными, заботиться о стариках, женюсь на Клаудии и буду любить детей, часть своих доходов пожертвую на голодающих, сделаю все что угодно! Но только помоги мне!»