Дмитрий Балашов. На плахе
Шрифт:
«Вот я захожу к Федоре Николаевне Ковориной, дочери знаменитого Николая Ивановича Коворина, сказителя и летописца Варзуги, старой своей знакомой. Федора Николаевна сидит в своей аккуратной небольшой горнице выкрашенной и вымытой, со сверкающим самоваром и высокой прибранной постелью и вышивает кошку с тигра величиной.
– Федора Николаевна, может, вы что-нибудь все-таки помните: вот эту сказку про Яропулку…
– А, Яропулка-то!.. На свет народился… как-то там еще – хлеб за щеку, другой за другу, третий в рот, да четвертым подпихнет, – нет, не помню! У таты красивые были сказки. И записи он вел все, как какой восход, да закат
Прежни-то сказки про царей да царевен. Сколько царей да с царицами было в сказках, да мачех, да бабы-яги были, да костяные ноги… А нынче ничего не помнишь этих сказок! Какая-то царевна была, прогонила Иванушку-дурачка. Он пошел по морю, в одно море придут – там корабли не ходят, оступаются. Спустился, а там дьявола спорят, золото или серебро дороже? Он – золото! – говорит…
– Расскажите!
– Да уж не знаю, с каких выходов, ни с каких концей! Еще «царь-девица, всем полкам богатырица», тоже пошел, царица – из косточки в косточку мозги переливаются, вот тоже толь не красив! Как он от ней убегал, да как она пособляла.
Да бабы Яги пособляли, потом царица приехала… Где уж они эти сказки знали? В книжках вычитали верно! А ныне прибаутки эти и знаю только.
– А Козьму Сарафонтовича не помните?
– Не помню. Красивая была сказка! А ни к цаму они нынче? Не говорятся, все из ума вышли! Раньше сказывали бывало. Сказки и на вечеринка тоже. А теперь читают. Раньше читать не умели, так сказывали. А Афоня был Каворин, так вот знал сказки. К ним придешь, так зальет всякое. Теперь уж саамы читают, дак кого уж сказывать! Раньше читать не умели. Нынче слушаешь радио, дак как будто и сказка! У Овдотьи Митровны не был, не слыхали?
– Был, как же! Я у нее двадцать сказок записал.
– Сколь же памятны люди!» [46]
Дмитрий Михайлович, разумеется, не только записывал фольклорные тексты. Он изучал их. Уже в 1959 году в печати появляется его первая работа «Князь Дмитрий и его невеста Домна» [47] , посвященная жанровому своеобразию народной баллады.
Следом за нею статья «Из истории русской баллады» («Молодец и королевна», «Худая жена – жена верная») [48] .
46
Балашов Д.М. Фольклор и самодеятельность, ГАНПИНО Ф.8107, о. 1, д. 474, л. 24–25.
47
Русский фольклор. М.—Л., 1959. Вып. IV. С. 80–99.
48
Русский фольклор. М.—Л., 1961. Вып. VI. С. 270–286.
Блестяще написанные, эти научно-исследовательские статьи о ранних героях русского эпоса не устарели с годами, и сейчас читаются с огромным интересом.
В июне 1960 года научно-технический сотрудник Пушкинского дома Д.М. Балашов вместе с младшим научным сотрудником Ю.К. Бегуновым участвовал в археографической экспедиции на среднюю Печору [49] .
Когда приехали на Печору, в лесу под елками еще лежал снег, и только-только робко начинали распускаться березы.
49
Археографические экспедиции Института русской литературы Академии наук СССР 1960 года побывали в республике Коми на средней Печоре от селения Соколово до Подчерья.
Оглядываясь на перелетевшую через необъятную ширину Печоры стрелу железнодорожного моста, по которой умчался в Воркуту поезд, собиратели древних книг продолжили путь по берегу Печоры.
Дул холодный ветер.
«Пройдя берегом километра три, мы попадаем в старинную деревню Кожву, – писал в отчете Дмитрий Михайлович Балашов, – где избы архитектуры XVII столетия, где на огородах работают старухи в древних сарафанах, где сохранился интереснейший обряд «похороны клопов», восходящий, по-видимому, чуть ли не ко времени первобытной магии»…
24 июня молодым ученым довелось побывать на этих похоронах.
Собранных в спичечный коробок клопов, в лапте, привязанном за веревку, проволокли с похоронными песнями и причитаниями вдоль деревни на кладбище.
Здесь коробок и похоронили.
При этом пели, что должны уйти из деревни или «уехать по железной дороге» и те клопы, которых хоронят, и их дети, и родственники – весь клопиный род.
В самом начале путешествия ученые отправились на реку Сыню, текущую с Урала, чтобы там, в глубине лесов, отыскать староверческого «наставника», у которого, по слухам, имеется солидная библиотека старинных книг и рукописей.
«Лес был полон воды, все ручьи превратились в реки, болота – в озера. Величественный Урал вдали сверкал белизной тающих снегов, и ледяная вода переполняла все заливы, протоки, «шары» и старицы реки Сыни. Мы шли и шли, обходя глубокие недвижные «заливы», уходя от реки в стороны. Наконец, запутались, попали в болото и, разувшись, брели с тяжелыми мешками по колено в воде (в Ленинграде мы опрометчиво отказались от резиновых сапог), поеживаясь, перебредали островки зимнего снега и, совсем выбившись из сил, подошли к реке, которая впадала в Сыню»…
Уже в десятом часу вечера, исчерпав все возможности навести «мост», путешественники влезли в ледяную воду и перешли реку вброд.
Наступала светлая северная ночь.
Возле старых вагончиков полевого стана путники развели костерок, кое-как поели и, измученные, заснули в вагончике.
«Утро встретило нас мелким упорным дождем. И тут, как в сказке, появился спаситель – вниз по реке в легкой дощатой лодке плыл высокий мужчина с легкой рыжеватой бородой. Оказалось, он сын того, кого мы искали».
– Отца дома нет, уехал в гости, – сообщил он, – я сам спешу, вернусь через день, а вы дойдете тем берегом, я вас перевезу, – тут четыре километра всего.
Эти последние четыре километра археографы прошли под дождем, продираясь сквозь мокрый лес. Когда они увидели крохотное – в три дома – поселение на берегу реки, у них даже обрадоваться не было сил.
«К счастью обратный путь вниз по течению мы проделали в моторной лодке. Сыня величественно несла “полные воды свои”, подмывая берега, и ряды остроконечных елей, наклоняясь, грозили упасть в воду, а некоторые уже погружались в поток вершинами. Лодка шла стремительно, и мы удовлетворенно взирали на уже не страшные нам берега.