Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Помолясь накоротке, он вскочил в седло и, отъехав кромкой перелеска саженей сто, вдруг с бугра увидел всё ту же ставку, но уже ближе, её серый войлок, горловину, без выдумки опоясанную простой верёвкой, даже чучело саягачи у входа, а за ставкой, в седловине меж двух увалов — громадное стадо коней. Кобылицы осторожно топтались, кормя проснувшихся юрких жеребят. Косматые жеребцы ржали, грызлись, бились кое-где копытами, блаженно катались по мягкой, ещё не выстоявшейся весенней траве. И по тому, что кругом, сколько хватало глазу, не было видно ни одной другой ставки, он понял: то пастух богатого нойона выгнал в степь табуны хозяина. Его собственный скот, который сначала заметил Елизар, был помечен серым войлочным очельем, торчавшим, будто ослиные уши, над головами чужих волов и коней. Своих было всего пять крупов вместе с жеребятами.
Утро ещё не разгорелось, и в тишине, чуткой, почти ночной, по воздуху, напоенному лёгким туманом и потёкшему, будто оттолкнувшемуся от зари, поплыла откуда-то странная, чужая песня, слова которой были понятны Елизару. Старческий голос был оправлен глухими ритмичными звуками, тоже как будто слышанными Елизаром.
Тьмы и тьмы коней, много, много их Самых разных статей и мастей, Но всеми владеет грозный хан, А возьмёшь — сдавит горло верёвочный аркан, Будто великан. Погулять бы — хан коня не даст. Я купил бы — хан коня продаст, Да беда: я бедный... Кто даст мне?Елизар передумал: подъехал к ставке и увидел, что пастух сидит на воле, за ставкой. Проехав ещё немного, он увидел старого татарина, который сидел на обрубке толстого войлока, поджав под себя ноги. У колен его на двух поленьях стоял медный котёл, в него были поставлены два лука, он держал их левой рукой сверху и правой, пальцами, теребил туго натянутые тетивы. Тетивы глухо гудели, а звук падал в медный котёл и подымался оттуда набравшись силы, заматерев и как бы сроднившись с навеки простуженным голосом старого татарина.
В ставке бедной моей — песок, На зубах у меня — песок И в кишках у меня — песок... Я ночью не сплю, А днём я не ем...— Ата [85] ! — весело окликнул Елизар.
Старик умолк, но не вздрогнул и даже не повернул головы — его стёганая аська, из-под которой белела седина, оставалась неподвижна, как и вся его сухая, сгорбленная фигура. По безразличию к нежданному окрику в степи можно было безошибочно сказать: человек этот стар и не боится смерти.
85
Ата (тат.) — отец, старик.
— Да будет благословенно небо над твоей головой, ата! — вновь сказал Елизар и спрыгнул на землю.
Только тут старик повернул к нему голову и опустил оба лука на землю, где лежало в колчане гнездо боевых стрел. После этого он зябко поправил на плечах и животе тонкий нитяной плащ — азям и посмотрел на русского монаха, говорившего по-татарски с примесью кыпчакских и турецких слов, то есть на языке, на котором говорила вся Орда.
Елизар хорошо слышал песню старика и потому без разговоров достал из каптаргака мясо, сыр хурут и сухари. Старик оглядел богатую еду и легко, без помощи рук, поднялся, ушёл в ставку и принёс небольшой кожаный мешок архат, в котором мягко переливалась жидкость, должно быть кислое овечье молоко.
— Пей ситра! — буркнул старик и стал смотреть на мясо.
Елизар достал из богатых ножен тот нож, что добыл когда-то в смертельной схватке с нойоном в этих самых местах, нарезал мясо.
— Ешь, ата!
Сам Елизар помолился и тоже приступил к еде.
— Что невесел, ата? Где твои скакуны? Старик перестал жевать и молчал.
— Ешь, ешь! Я еду в Сарай, к Мамаю. Я везу грамоту твоему владыке от великого князя Московского. Вот найду в степи нукеров, скажу: ведите меня в Сарай! Где нукеры?
Старик снова перестал жевать, выплюнул еду на коричневую ладонь.
— Вчера наехали, коня забрали в ханово войско, — ответил старик и бросил пищу с ладони в рот, но не забыл махнуть рукой в сторону, куда ускакали вчера нукеры.
"Не обдели мя, боже, разумом..." — взмолился Елизар, прикидывая, куда ускакали нукеры, чтобы, не ровен час, не встретить их или не наткнуться на их стрелу, рубящую кольца кольчуги.
— Скажи мне, ата: где нынче кочует Саин? Ты знаешь Саина?
— О, Саин! Саин кочует! — глаза старика оживились.
— Где кочует?
Пастух приподнялся и, оскалясь, долго смотрел на восход, потом снова легко сел, подломив под себя короткие кривые ноги, и махнул рукой на показавшееся солнце: там Саин.
В седловине увалов заржали кони, послышалось тяжёлое топанье сотен копыт. Старик вскочил на ноги, добежал до осёдланного коня и лёгким комом кинул своё сухое тело и седло. Ускакал. Елизар поджидал его, но пастух всё не мог управиться с табуном, напуганным, должно быть, волками. Оставив старому татарину кусок мяса, он испил из архата ситра и поехал на восход.
Старый пастух не обманул: войлочная ставка Саина, установленная на широкой арбе, показалась Елизару под вечер. Волы были выпряжены, что указывало на спокойный отдых семьи, но тощий дымок костра, сиротливо волокнившийся по лощине, опрокинутый казан с прокопчённым дном и безлюдье вселяли недоумение и тревогу. Голодный в эту раннюю пору низкотравья скот волы, кобылицы и тощая корова, добывающая себе пищу в степи даже зимой, паслись далеко в стороне, у речушки, людей не было видно и там. Елизар осторожно подъехал к ставке. Похоже, что она была покинута или брошена с безнадёжно больным, но тогда по степному закону должен на ней висеть знак: палка на верёвке — не входить! Знака не было, а за круглой войлочной стеной, любовно обшитой накладным чёрным войлоком в виде цветов и птиц, жили какие-то звуки. Они показались Елизару началом песни, которую никак не могут запеть, но тут же он понял, что это стоны.
— Саин! — окликнул Елизар.
Стена ставки дрогнула, и раздался сильный стон, похожий на крик. Голос был женский. Елизар не решился заглянуть в ставку и, отъехав немного в сторону, саженей на сто, сделал круг по степи, но никого не выглядел там и вернулся к ставке. Стоны усилились, теперь женщина кричала. Когда он подскакал и спешился, полог ставки раздвинулся и показалась рука, она хватала заднюю грядку арбы, но не могла дотянуться до неё. Елизар решительно раздвинул полог.
— Кто тут? — спросил он по-татарски и, никого больше не увидев, кроме хозяйки, промолвил: — А я мнил, что тут поло... Снять, что ли?