Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— То — Шуба!
— Чего Акинфу надобно? — принахмурился Дмитрий, ничего доброго не ожидая от сей встречи.
— А с ним зрю купца-сурожанина Козьму Ховрина со товарищи. — А помолчав, дополнил: — И Петунов Константин с ними.
— Чего это Акинф сурожан гонит на нас?
Акинф Шуба подскакал первым — только усы белёсые, как у брата, Владимира Серпуховского, но вниз загнутые, тряслись страстно, будто отяжелённые важной новостью. И новость была. Немалая новость.
— Княже! Дмитрей Иванович! Беда на Поньтском море изделалася: преставился святитель наш, митрополит Михаил!
"Вот оно, предчувствие беды!" — подумал сразу Дмитрий и после всех забыл! — опростал голову и перекрестился.
Дмитрий не сомневался в том, что это треокаянная десница коварного властелина Орды. Он ещё летом прошлого года, как довели на Москву из Сарая, захватил в степи посольство Митяя в Константинополь и держал у себя. Есть у него неспешные, но страшные яды, коими, верно, отравлен был ещё прапрадед Александр Невский, тоже умерший дорогой из Орды во Псков...
— Когда приключилось сие?
— В минувшем лете, княже! — выставился Козьма Ховрин.
Акинф Шуба, коему князь Серпуховской поручил довести до великого князя все известные от купцов подробности, ревниво перебил:
— На море стряслось то горе великое, в виду самого Царьграда, княже. Во Галате схоронен святитель наш...
— Чему посольство не вернулось на Русь? — строго спросил Дмитрий, усматривая в этом ещё какие-то неприятности, и не ошибся.
— Посольство ко Царю-граду пристало. Купцы рекут, что-де была средь посольства того, как схоронили святителя, распря великая и Пимен Переяславский перетянул посольство на сторону свою. В чисту хартию со твоею, великой княже, печатаю вписали имя Пимена.
— Клятвопреступно и дерзновенно сие! — воскликнул Дмитрий и до боли прикусил губу.
— На другой хартии с печатью начертали долговую роспись и заняли под имя твоё, великой княже, превелико серебра у тамошних купцов. Вот Костка Петунов, он самовидец дела того... Много ли, Костка, занято серебра в рост?
Константин Петунов, молчаливый купец-тугодум, ответил:
— Два на десять тыщ, сказывали мне в Царьграде...
— Куда им столько? — спросил Боброк, видя, что Дмитрий побелел щеками и больше не в силах изречь ни слова: двенадцать тысяч!
— Серебрецо то они всучили самому патриарху и причту его, купиша тем серебрецом митрополичий клобук, белой, бесчестну Пимену.
— Где же пребывал в сей рок митрополичий боярин Юрья Кочевин-Олешинской? — повысил голос Боброк, будто Акинф Шуба, а не тот брадочёс возглавлял посольство в Царьград.
Акинф насупился, ухватясь рукой за отвисшие усы, сердито ответил:
— Меня, Дмитрий Иванович, там не было!
— Дьяволища косматые! Лизоблюды! А патриарх-от! Патриарх-от! Ему ли десницу марать посулом великим? Ему ли вершить дела презренные, на мзде творимые? Не-ет... Это не отец Сергий — вот свят человек, иные... неистово кричал Боброк. — Эко взыгрались, нечестивцы! С казною, с хартиями великокняжескими — то-то гульба была над гробом новопреставленного митрополита! У-у, прошатаи морские! Чего, княже, делать с ними станем, егда посольство на Русь вернётся?
У Дмитрия скулы свело от сердца великого на слуг своих непутящих, на лживых и богопреступных. Особенно ненавистен был ему сейчас боярин Юрья Олешинский, его дурья манера чесать двумя руками сразу бороду и волосы на голове, его блудливая, неверная походка, как у кота-ворюги, — неверные шажки под округлым животом...
— Как прибудут на Русь, оковать и — на Двину!
Дмитрий тряхнул скобой волос на лбу, хлестнул коня и погнал его во Владимир, прямо на маковки церквей, на кресты, будто выраставшие из весенних, затучневших садов старинного града. "О Русь! Доколе же ты будешь поедать самое себя? Доколе?!."
10
Князева служба стала Елизару Серебрянику приедаться. Только вопьётся в дело — скачут из Кремля... Однако на этот раз не тиун, не мечник, а сам большой воевода Боброк-Волынский послал его в ордынскую степь и был с ним ласков. Елизару и без наказа было ясно, что надобно выслушать степь и принести одну из двух вестей: готовится Орда к походу или отложила до нового года.
— Радеешь ли службою? — спросил под конец разговору Боброк.
— Радею, воевода! — ответил Елизар и отметил, как потеплели страшные очи большого воеводы.
Пречудные доспехи, меч и лук со стрелами предложил ему Боброк из княжего двора, но опытный Елизар опять избрал лучшую броню — монашеское одеяние. Загодя, простившись с домашними, вновь препоручив Ольюшку Лагуте и Анне, он явился на княжий двор, дождался темноты, переоделся в конюшне и тайно выехал за Москву. У старого Симонова монастыря придержал коня, постоял, не слезая с седла, будто поговорил с Халимой, упокоившейся за стенами, и погнал по Рязанской дороге в сторону Коломны.
"Эх, пропало бабино трепало-о!" — невесело подумал он, зная, что без столкновения со степняками ему не обойтись. Встреча в степи с кочевниками главная забота, только так можно вызнать что-то в загадочной Орде.
Утром он был в Коломне. Подивился на красоту новой церкви. Она уже предстала во всём величии стен, куполов, ещё не осенённых крестами, и была ещё не очищена от лесов, но уже веяло от неё небывалым благолепием и неизречённой святостью. Отъехав к Оке, Елизар стреножил коня, дал ему попастись на молодой траве, а сам отвязал от седла каптаргак, наполненный едой, пожевал вяленного по-татарски мяса (наука Халимы), похрустел присоленным сухарём и запил водой из Оки. Путь он наметил прямо на полуденную сторону через реки Протву, Осётр, вдоль истока Дона, через Непрядву и до Красивой Мечи. За этой рекой должны открыться степные и полустепные кочевья, это он знает хорошо: в этих местах он пробирался из полону, там же едва снова не попал в неволю и там же, на правом берегу Красивой Мечи, судьба послала ему Халиму...
Ещё день ехал Елизар в спокойствии и лишь за Красивой Мечей понял, что настало время смотреть с осторожностью, дабы не налететь на ханских нукеров, не потерять голову и не оставить Боброка с великим князем без ответа. Чувствовал Елизар, что грядёт из степи тяжёлая туча, от которой не посторониться ни ему, ни Лагуте, а быть может, и Ивану, хоть и укрылся он во Пскове...
Ночь он перемог без костра в мелком перелеске, у чура пристепных просторов, а когда очнулся от дрёмы на заре и вышел из-за деревьев, чтобы высмотреть коня, то первое, что он увидел, был дым одинокой ставки, вокруг которой паслось нищее стадо из нескольких кобылиц и двух волов. Елизар уже встречал такие ставки, но эта появилась так нежданно, что ему захотелось её обойти. Почему он так надумал, и сам не ответил бы, казалось, что где-то здесь он задушил того счастливого и весёлого нойона, прискакавшего на край степи с молодой, только что купленной невестой, с Халимой... Он опасался наступить на кости того, кто некогда изловил его арканом...