Днепр
Шрифт:
Губы у Кашпура дрожат.
— Надоело воевать? — переводит он разговор на другое, глядя колючими глазами из-под насупленных бровей.
— Пока еще нет. Вот повыгоним вас, тогда отдохнем.
Кашпур всматривается в лицо ответившего ему партизана.
Чернявый парень смотрит на него с презрением.
— А это что у вас за ухват? — спрашивает он, ткнув пальцем в трезубец, нашитый на рукаве офицерского плаща.
— Это эмблема пана Петлюры, — поясняет Кашпур, — трезубец.
Громкий
— Мало же зубов осталось у пана Петлюры. Три зуба, да и те погнулись, им мужицкого ореха не раскусить, повыбили мы ему зубы!
— И эти повыдергаем! — доносится из толпы.
— Не повыдергаете, — злобно говорит Кашпур, — за нами вся Европа стоит и Америка.
— Слыхали! — обрывает Чорногуз. — Пугали нас немцами, а теперь американцами, англичанами да французами пугаете. И этих выгоним…
Вдруг Максим весь подобрался. Он подступил ближе к Кашпуру и жестковатым голосом произнес:
— Не выйдет уже, господин Кашпур, по-вашему. Не удивляйтесь, узнал я вас. Как хозяйского сынка не узнать! Так вот: на носу зарубите — не выйдет! И нет вам места на нашей земле; земля тоже душу имеет, она тоже с понятием и не хочет больше господ носить, разве только их кости примет!..
Он оглянулся. На десятки верст расстилалась вокруг цветистая весенняя степь, синими переливами играло небо на горизонте. И вдруг партизаны увидели, как с одного края неба на другой перекинулась радуга. От ее сказочного света на мужественные лица партизан легла бронзовая печать вечности.
— Вот наш путь, — Максим показал на яркую радугу. — И ведет нас по нему самый трудящийся в мире человек — Ленин.
— Пошли, партизаны, — крикнул Чорногуз, — а то, видите, беспокоится барин, за сердце хватается…
Кашпур шарил пальцами по карманам френча, хватался за медные пуговицы, готовый оборвать их, чтобы хоть так излить свой бессильный гнев.
Один за другим партизаны покидали насыпь. Они бежали прочь с откоса, в степь, за холмы, и вскоре исчезли за ними.
Но четверо остались стоять у дрезины, и Кашпур понял, что это охрана.
Он курил папиросу за папиросой. Синеватый дымок бесследно исчезал на ветру…
А в аккуратно прибранной столовой, в квартире начальника станции, За столом, накрытым крахмальной скатертью, парламентеров ждали Кремень и Матейка.
Ночью прибыл гонец из Херсона и сообщил, что штаб войск держав Антанты предлагает начать переговоры и что утром прибудет делегация.
— Черт их знает, как будем с ними разговаривать? — удивлялся Матейка.
— Не волнуйся. Они по-нашему понимают, — успокаивал Кремень.
Жена начальника станции суетилась, приготовляя стол. Поставила бутыль с квасом, стаканы на подносе, еще раз окинула все взглядом и вышла.
— Пойди сапоги
— И так сойдет, не невесту ждем.
— Пойди, пойди. Пусть увидят господа оккупанты, что хоть и трудно нам, а и мы не лыком шиты.
— Да ну их! — усмехнулся Матейка, однако пошел разыскивать щетку.
Через десять минут он вернулся, любуясь сверкающими сапогами.
— Ну вот, — сказал довольный Кремень.
Сам он вычистил свой китель, пришил пуговицы, надел портупею и, выбритый, улыбающийся, говорил, щелкая пальцами:
— Силу нашу чувствуют. Понимаешь? Силу! Иначе не начинали бы переговоров. Хитрят, гады. Хотят выиграть время. Но завтра, самое позднее послезавтра утром, Херсон будет наш!..
— Вот я думаю, — перебил Матейка. — Один хлеб с тобой едим, об одном печемся. А все-таки не совсем я еще тебя понимаю. Марко, например, сын у тебя единственный, а ты, как попал он в беду, не хотел посылать партизан. Суровый ты человек.
— Нет, Матейка, не так. — Кремень положил руки на плечи венгру и сел напротив. — Не так. Думаешь, мне легко было? Неправда… Я, может, только мыслью о нем и жил. Но разве можно было срывать людей с фронта? Нельзя было, Ян. Никак нельзя. Суровость моя не безосновательна. Время такое. Теперь все на карту ставь — голову свою, сердце, — он ударил себя ладонью в грудь. — Не мы их — они нас. А надо, чтобы мы их.
— Еще бы.
— Так и будет.
В окне промелькнули незнакомые фигуры: двое в офицерских плащах — и позади них Марко.
— Идут, — сказал Кремень и сел рядом с Матейкой за стол.
Парламентеры переступили порог, отдали честь. Кремень и Матейка встали и подали прибывшим руки.
Сняв плащи, парламентеры повесили их на спинки стульев и заняли места за столом.
Марко сел в стороне.
— Хорошо тут у вас, господин генерал, — обратился Форестье к Кременю, в котором он угадал главного начальника,
— Скоро еще лучше будет, господин полковник, — ответил Кремень. — А вы говорите по-русски?
— Люблю. У меня вообще склонность к славянским языкам. Вот и украинский учу теперь не без успеха, господин генерал. Мы же здесь надолго.
— Напрасно вы так думаете, — улыбнулся Кремень. — Лучше бы вам не питать надежд на это.
— Вы так считаете?
— Иначе и быть не может, господин полковник. — Кремень прищурился и, разделяя слова, твердо сказал: — Если наш язык вы учите только для того, чтобы здесь хозяйничать, не пригодится он вам. Не пригодится.
Форестье подумал с минуту.
— Разрешите, — он протянул руку к графину с квасом.
— Прошу. — Матейка налил квас в стаканы.
— Думаю, что пригодится, — проговорил Форестье, отпив из стакана. — Сидр?