Дневник (1887-1910)
Шрифт:
– У меня довольно нелепый костюм, - говорит он.
– Сейчас сниму пальто и покажусь вам.
– А у кого ты обедаешь?
– У... у... Забыл... У каких-то Уссэ. Там будет бридж. Еду, чтобы поиграть.
Неизвестно почему он вдруг целует Баи и говорит ей:
– Ох, как же ты изменилась! Изменилась к лучшему. Странная вещь: пустячные недостатки юности или проходят с годами, или становятся еще заметнее.
У этого человека, пожалуй одного из самых остроумных во Франции, невыразительное лицо, пенсне, так как близорукость его угрожающе растет.
Когда он лжет, у него
С такой кукольной физиономией можно лгать сколько угодно. Быть может, он сам это знает, но по выражению его лица нельзя догадаться об этом. Просто у него слишком уж невыразительное лицо.
Я вслушиваюсь в его болтовню. Иной раз мне удается распознать ложь благодаря другой лжи, которая появится лишь через десяток фраз, но и этот десяток промежуточных фраз - тоже ложь.
Иногда он лжет так очевидно, что я опускаю глаза.
Люди маленького роста ужасны. Не то что сам чувствуешь себя меньше в их присутствии, но они стесняют. При них как-то не по себе. Было бы невеликодушно их прерывать.
* Пусть же те несколько монет, которые у меня есть, позволят мне презирать богачей и превозносить добродетели бедняков! Благодаря им я могу прокормиться и говорить все, что мне угодно. Сказал бы я то же самое, не будь у меня этих нескольких су, то есть необходимой независимости? Разве я торгую? Разве я обогащаюсь? Прибавил хоть одно су к имеющимся у меня? Нет. Я израсходовал бы их все на то дело, которое защищаю. Возможно, со стороны может показаться, что я живу как богач: тем хуже, если вы в это верите; но я проповедовал против богатых и за бедных; я служил бедным, а только это существенно.
* Самые печальные минуты: когда решаешь, что мудрость лишь обман.
21 ноября. Вы прочли все, но они прочли ту книгу, которую следовало бы прочесть вам, которая дает им сознание превосходства и зачеркивает все прочитанное вами.
29 ноября. Мои книги так уже далеки от меня, что я сам стал по отношению к ним потомком. Вот мое твердое решение: никогда не стану их перечитывать.
* Невидимые пальцы ветра закидывают на крышу клубы дыма, как шевелюру.
* Маринетта будет главной в моей книге, я ей это сообщаю. Она отвечает: "Маринетта бессмертная", - и счастливо улыбается. Полагаю, что ей безразлично потомство, но не безразлично то, что я о ней думаю.
1 декабря. Летучая мышь летает со своим зонтиком.
* Это тетрадь выкидышей.
* Какой у вас делается замкнутый вид, как только я начинаю говорить о себе!
2 декабря. О Мопассане можно бы сказать, что он умер от страха. Небытие свело его с ума, убило. Нас небытие занимает меньше. К нему привыкли, и эта эволюция в нашей жизни есть литературная революция.
К. чему так желать наслаждений? Не испытывать наслаждения тоже приятно, и это меньше утомляет.
Его биографы говорят: он был прежде всего писатель. Да нет же! Он хотел зарабатывать много денег, он обязательно каждое утро садился за работу, изводил себя и часто повторялся. Нам приходится самим отбирать.
Небытие не откликается. Нужно быть великим поэтом, чтобы заставить его зазвучать.
Напрасно он таил от нас свою жизнь: значит, он не был до конца писателем, ибо его
Издатель давал ему советы, подгонял его, направлял. Флобер бы этого не допустил.
Он презирал женщин, но есть только один действительный способ доказать им свое презрение: не спать с ними. А он только этим и занимался.
Он отказался от креста Почетного легиона, как человек, сознающий свое тщеславие и не согласный на малое. Будучи чиновником, он принял награду, ибо в то время его имя никому ничего не говорило.
Тэн назвал его: печальный бык. Он действительно был печальным от сознания, что он больше бык, чем великий художник.
Он смотрел недостаточно пристально. Слишком быстро и слишком рано заскучал. Было еще много интересного, что следовало увидеть.
4 декабря. Театр Антуана. "Юлий Цезарь". Быть может, в первый раз я чувствую Шекспира. И, быть может, потому еще, что я всегда любил Брута. О, смерть великого и честного человека, который не достиг своей цели! Один такой вечер окупает наше изучение классиков.
Образ у Шекспира менее литературен, чем образы Виктора Гюго, но более человечен. У Виктора Гюго случается, что видишь только образ: у Шекспира не перестаешь видеть правду, мускулы и кровь правды.
Подчас кажется, что слушаешь Расина. Перевод сделан ритмической прозой. Без рифмы: приходится мириться с потерями.
Шекспира нужно любить только очень поздно, когда пресыщаешься совершенством.
5 декабря. Вчера вечером читал "Юлия Цезаря". Читал его раньше и забыл. После спектакля у Антуана и после чтения я понял, почему не любил Шекспира. Быть может, больше, чем кто-либо другой из великих драматургов, Шекспир, чтобы быть понятым, нуждается в сценическом воплощении. Виктора Гюго достаточно читать, но на сцене ни одна его драма не захватывала меня так, как "Юлий Цезарь" Шекспира. Это значит, что Шекспир больше художник театра, чем Виктор Гюго.
Шекспира не открывают: открываешь самого себя; будишь в себе восхищение им, которое ранее дремало.
10 декабря. Рыжик. Я все же не посмел написать все. Я не рассказал следующее: как господин Лепик послал Рыжика к госпоже Лепик спросить, не согласна ли она развестись, и как отнеслась к этому госпожа Лепик. Ну и сцена!..
* О своем счастье надо говорить осторожно и признаваться в нем, как признаются в воровстве.
* Брюнетьер был уродлив, скучен, болел туберкулезом и не думал ни о чем, кроме работы. И все-таки утверждают, что одна женщина покончила из-за него самоубийством.
* Он запретил произносить на своей могиле речи. Он знал, насколько они лживы, ибо выступал неоднократно в качестве оратора на похоронах.
* Редактор журнала продержит вас час, объясняя, почему у него не нашлось времени прочитать вашу рукопись; этот-то час у него все-таки нашелся.
11 декабря. У хорошенькой женщины ухо может быть не столь деликатно, как орган речи. Она может выслушать грубые слова; но ей самой не следует их произносить.
12 декабря. Стремясь поведать другому наши мелкие делишки, мы способны забыть все на свете, даже собственное равнодушие к чужим бедам.