Дневник Большого Медведя
Шрифт:
Привезли нового соседа по комнате. Назвался Степаном Александровичем. Бывший вояка, работяга. Жена и трое детей. Сидит в позе лотоса. Привёз с собой газеты, но их изъяли при поступлении. Считает себя более чем здоровым в 67 лет. Завидую ему: в свои 62 я слишком зависим от погоды и её внезапных изменений.
На обед – суп харчо, рыба с пюре, компот.
На ужин – кисель, наверное, меня услышал местный повар, булочка, яблоко. Иван Иваныч снова отказался от последнего.
Перед общим выключением света Степан Александрович рассказал, что он так же, как и я, как и Сергей Дмитриевич, проходил полное обследование. Помимо выпускного листа с печатями и подписями врачей, в амбулаторной карте значилось: «Допущен».
Допущен до чего?
24 марта 1993 г.
Вчера в соседнюю комнату тоже привезли новенького. Ему почти 90 лет, он не встаёт с кровати. Зачем таких людей собирать здесь?
На завтрак – яичница-глазунья, кусочек колбасы с чёрным хлебом.
Решил перестать ходить на зарядку. Думаю, растяжка расслабит меня и моё тело, приведет расстроенные мысли в порядок.
Мы живём здесь не понятно за чей счёт, неизвестно для чего, и никто нам не говорит, куда мы отправимся дальше. А ведь вся еда – неплохая, между прочим, – вся вода, что мы умываемся, вся одежда, что на наших плечах, – всё это стоит немалых денег, если задуматься, сколько людей лежит в двух высоких зданиях у чёрта на куличиках. Кто бы такой щедрый стал разбазаривать деньги, чтобы помогать людям, почти дышащим на ладан? После того, что в один день свалилось на наши головы, после того, как весь народ поставили в неловкое, мало того, подвешенное состояние, и страна развалилась на части, я не думаю, что кому-то это было удобно. Всё неспроста: трёхразовое питание, постоянный медицинский и дисциплинарный контроль – чувствую себя свиньёй, выращенной на убой.
Олег попытал счастья, но медсестра ничего ему не сказала – только улыбнулась. Нам это всё не нравится. Интересно, стал бы я думать об этом, если бы никому не выдали эти тетради? Стал бы вообще задавать себе какие-то вопросы о происходящем вокруг? Или так же бы продолжать бездумно жить? Кажется, размышления становятся моей привычкой.
Олег сказал, что пишет в тетрадь только самочувствие и рацион питания. Иногда погоду. Иван Иваныч говорит то же самое. Степан пока отказывается что-либо записывать вообще.
На обед – солянка, гречка с котлетой, солёный огурец, компот.
Олегу удалось вытянуть кое-какую информацию из медсестры. Оказывается, врача зовут Валентин Евстратович. Это мало нам что даёт, но теперь в один прекрасный день мы сможем вспомнить доктора даже по имени. Правда, это всё, что удалось разузнать.
На ужин – ряженка, рогалики с вишней, груша. Иван Иваныч не отказался.
25 марта 1993 г.
Больше месяца прошло с тех пор, как я попал сюда. Чувствую себя узником, разлагающимся от еды, что они дают, от воды, что моет моё тело, от слов, что слышу и говорю сам, от стуков каблучков медсестёр, от щелкающей ручки врача, от так рано выключающегося света. Ещё немного, и я буду пахнуть, как гниющий труп.
А что там, где теперь нас нет? Как Наталья? Как сын и его семья? На что они живут? Вспоминают ли обо мне? Надеюсь, что эти записи когда-нибудь, хоть через 100 лет, дойдут до них, и они узнают, что я храню их в своей памяти и сердце. Я люблю вас, дорогие мои. Никогда, наверное, я так не любил, как теперь, отрезанный от данного мне свыше сокровища. Простите, если я в чём-то виноват перед вами. Простите.
На завтрак, обед и ужин давали еду. Съел всё.
26 марта 1993 г.
Проснулся и долго не мог понять, где я нахожусь. Мне казалось, что я дома, но все давным-давно разбрелись по своим делам: жена – на работе, сын – в садике. А я лежу, глядя в потолок и понимая, что впервые в жизни проспал на работу. Вскочил и увидел таких же стариков, как я. Стариков со вздутыми венами и пожелтевшими белками. Грустно.
Валентин Евстратович сильно удивился, когда мы обратились к нему, но лишних вопросов не задавал. Надеюсь, мы не подставили ту медсестру, случайно выдавшую нам его имя. Странно, что весь персонал скрывает от нас свои личности, будто мы собираемся вломиться в их дома и устроить там погром. Даже женщина, убирающая наши комнаты, никогда не представлялась.
Врач спросил о самочувствии. На вопрос о тетрадях сказал, что не видит смысла в их чтении, во всяком случае пока. О переезде ничего не упоминал.
Олег хотел было снова попытать счастья, но медсестра избегает его.
В соседней комнате скончался 90-летний старик.
На растяжке уснул, погрузившись в себя. В следующий раз пойду на зарядку.
Перед выключением света снова обсуждали прошлое. Степан рассказал, что ему дали немного времени на сборы, поэтому он, в отличие от меня, порядком попрощался с женой. Его везли два дня в небольшом автомобиле люди в форме. Они, конечно же, не представились. Когда подъехали к воротам, один вышел и что-то произнёс в микрофон. Ворота открылись тут же. На первом этаже Степана досмотрели, поскольку собирался он без ведома людей в форме, изъяли то, что считалось вредным: газеты, деньги, кухонный нож, швейцарский нож. Степан сказал, что двери на этажах под нами тяжёлые, железные, только на нашем этаже, почему-то обычные, деревянные.
27 марта 1993 г.
После завтрака Олег ушёл смотреть телевизор, но скоро вернулся, позвал нас.
Я не знаю такого вопиющего бесчеловечия и безразличия к чужой жизни.
28 марта 1993 г.
Послезавтра, в крайнем случае через три дня, нас отсюда увезут. Но чёрта с два это будет концентрационный лагерь. Они назвали это Зоной отчуждения. Отчуждения от социально приемлемых граждан. Мы, словно чумные, словно подопытные кролики, будем жить на земле, которую не знаем, с людьми, которых никогда в жизни не видели в глаза. Нас запустят туда и больше никогда не выпустят. Так они сказали. Умно придумано: избавиться от людей, что уже не будут так эффективны, как молодые, здоровые, сознательные. Устроить для них мусорку. Пусть живут там, как хотят. Тем более нам даже не надо территорию освобождать: мы облагородили землю недавней катастрофы, почему бы не сослать туда людей? Всё равно там никто не живёт.
На экране показывали два высоченных серых дома, где нас держат, документальные кадры катастрофы и фотографии места, каким приятным оно стало сейчас. Мужчина с гладко выбритым подбородком и торчащим из-под чёрного пиджака белым рукавом зачитывал слова по бумажке, выражал сочувствие пострадавшим и, называя нас добровольцами, представил «экспериментальный проект». Проект по отделению «социально непригодных людей». Он уверял, что всё сделано для лучшей жизни «нашего общества», для его «постоянного ударного функционирования». А мы? Нас можно списывать со счётов? Конечно, наши волосы поседели, у других ноги не двигаются, третьи отсидели полжизни за решёткой – разве возможно нам быть в рядах прекрасного общества! Теперь каждый станет бояться и скрывать до последнего, что что-то колет у него в боку, что вчера он не праздновал 60-ый день рождения, что он истинный гражданин. Так-то правды никогда не узнаешь, а сейчас и подавно.
Но, главное, обидно неведение, дурацкое ожидание не пойми чего, всякая оторванность от внешнего мира. Мы, словно мышки в клетке, бегаем туда-сюда, не понимая, что происходит, хрустим вкусными щами, сладко потягиваемся после долгого сна, мнём ноги на массажах и зарядках, чтобы однажды нас выпустили в клетку побольше. А там… кто знает, что случится там?
Старики, сидящие перед телевизором, молча смотрели на новостную заставку, а потом на начавшийся мелодраматичный сериал. Никому не хотелось говорить о своей судьбе. Мне тоже.