Дневник чайного мастера
Шрифт:
В гостиной стало сумрачно. Крышка сундука тихо поднялась — пахнуло пожелтевшей бумагой и старыми чернилами. На обложках дневников не было указано ни дат, ни имен чайных мастеров, так что мне потребовалось некоторое время, чтобы найти нужный том. Наконец на первой странице одного из них я увидела дату, которую искала.
И начала читать.
Глава 11
Были допиты последние капли чая, чашка опустела. Мертвая пыль витала в воздухе, светясь в лучах солнца. Я отодвинула в сторону прочитанные дневники и записи, принесенные сюда из маминого кабинета, легла на спину и закрыла глаза: в кожу врезалась складка одежды, мысли путались, и всякий раз, как я пыталась потянуть за одну из ниточек, остальные затягивались еще в более тугой клубок.
Последние два дня прошли у меня за чтением дневников чайных
Миро не унаследовал лаконичного стиля своего отца и все свободное время старательно вел записи. Его мелким почерком были испещрены шесть дневников и целая куча больших и мелких клочков бумаги, вложенных между страницами. Часть записей оказались без даты, к таким относились и сделанные в книге Лео. Возможно, с бумагой уже тогда были сложности, иначе зачем Миро стал бы вести свои записи в оставшейся от отца книге.
Он рассказывал о своих снах, мыслях, чувствах и переживаниях во время чайной церемонии и после нее; он перечислял вещи, вызывавшие у него улыбку (кошка на руках, вкус свежего яблока, нагретая солнцем лужайка под босыми ногами), и то, что раздражало его (тесная обувь, треснувшие очки, чернила, которые кончаются всякий раз, когда они очень нужны).
Я отрыла глаза и встала, правда, сделала это чересчур быстро — в глазах потемнело, пришлось даже опереться на стену и подождать, пока голова перестанет кружиться, потом пошла на кухню, налила остывшего чаю, вернулась в гостиную, уселась на подушки и принялась читать последний дневник Миро. Страницы выглядели настолько сухими и хрупкими, что казалось, вот-вот превратятся в бумажную труху, рассыпав по полу черные слова. Связь с прошлым выглядела словно разбитый мост, ступать на который лишний раз не стоило, но слова источали силу, они захватывали меня, и мне то и дело приходилось напоминать себе о том, что именно я искала. С каким же необыкновенным проникновением этот живший задолго до моего рождения чайный мастер описывал свои дни, бессонные ночи, проведенные при полной луне, песчинки, оставленные гостями на полу чайного домика, снег, таявший на черной земле. В ту эпоху все чаще случались зимы, когда снега не было вовсе. Эти события и осколки давно исчезнувшей жизни вставали с пожелтевших страниц дневника настолько подробно и очевидно, что мне было легко представить их себе. Кости скелета этого мастера, вода его крови давным-давно вернулись в землю и на небо, но его слова продолжали жить и дышать. И мне казалось, что я сама, читая эти строки, начинала дышать полной грудью.
Тени сменились на улице, а я все слушала шелест бумаги у себя в руках.
Я закрыла книгу, когда слова начали сливаться в одно. Рухнули мосты в прошлое, и оно превратилось в беспорядочные знаки за плотным занавесом. На меня опустилась тишина. Прошел еще один день, а я так и не нашла того, что искала.
Перед сном я вышла во двор привести в порядок сад камней. Тонкие бороздки на песке уже почти исчезли в темноте, когда я заканчивала работу. И тут мне показалось, что на дороге, идущей в сторону деревни, стоят две человеческие фигуры и наблюдают за домом. Я остановилась — сердце так и прыгало в груди. Грабли выпали из рук. Я наклонилась, чтобы поднять их, а когда выпрямилась, то возле леса никого не было. На следующее утро сходила туда поискать какие-нибудь следы, но затвердевшая земля и опавшая толстым ковром хвоя отказались раскрывать мне вчерашнюю тайну. Да, подумала я, деревья в полутьме могут казаться неподвижными фигурами людей.
Через два дня я получила от мамы сообщение: я как раз вошла в дом, когда на трансляторе замигал индикатор. От неожиданности я чуть было не выронила бутылки из рук, поставила их в угол и бросилась к транслятору. Засветился дисплей, и на нем появились слова, написанные кругловатым маминым почерком.
«Дорогая моя Нориа, — писала она. — Я очень извиняюсь, что никак не получается писать тебе чаще. Поверь, мне грустно без тебя, и надеюсь, что ты очень скоро сможешь приехать ко мне. Обещаю сделать все возможное для этого, а сейчас хочу тебя попросить прислать мне что-нибудь из своих вещей. Не нужно ничего особенного, но что-нибудь такое, чем тебе приходится часто пользоваться, скажем, ложку из чайного домика или чем ты ведешь записи в дневнике. Мне это нужно, просто чтобы у меня была вещь, которая напоминала бы мне о тебе, чтобы чувствовать себя ближе к тебе, особенно сейчас, когда мы не можем быть вместе. Только не утруждай себя, не мой и не начищай вещицу специально; оставь, как есть. Мой транслятор скоро разрядится, а зарядить получится только завтра при солнечном свете, так что вынуждена на этом закончить. Обнимаю, твоя мама Лиан».
У меня от радости прямо-таки подкосились ноги. Какое облегчение! Мама жива, ведь я не получала от нее вестей уже больше месяца. Я написала ответ: «Ты в порядке? Скучаю». Послала сообщение, но подтверждение о доставке не пришло.
Потом я еще раз перечитала мамино послание — что-то в нем меня озадачило, а потом еще и еще несколько раз, и всякий раз ее просьба казалась мне все более странной. Конечно, она любила меня, но ее никогда не интересовали вещи, и, даже переезжая в Синджинь, она не взяла с собой ни единой своей книги и потом ни разу о них не вспомнила. У нее вообще была привычка сдавать в утиль все ненужное, не задумываясь о его ценности. Например, я видела, как она отдавала другим детям мои игрушки, как шила из моих детских одежек чехлы для мебели или нарезала их на лоскутки для половиков. Вот так она преспокойно уничтожила мою коллекцию камней, которую я собрала специально для нее. Насколько мне было известно, она не сохранила ни одного моего детского рисунка, а платок, подаренный ею мне на выпускной, был единственным предметом одежды, не имевшим практической ценности.
Поэтому ее просьба о какой-нибудь вещи показалась мне совершенно неожиданной и непонятной. С какой стати? Еще удивило то, что она не рассказывала, как у нее дела. А вдруг мои сообщения до нее вообще не доходили? Или я не получала всего, что она посылала? Шла большая война, и, скорее всего, все линии связи контролировались, поэтому я старалась в письмах придерживаться нейтрального тона, насколько это было возможно, поскольку кто знает, что может взбрести в голову военным.
Я решила послать ей ложку, которой пользовалась сегодня утром и оставила на столе немытой. На металле виднелись коричневые следы засохших капель чая. Я завернула ложку в лоскут ткани, нашла в ящике мешочек для посылок и положила ее туда. Сходила за дневником, вырвала из него страницу и написала: «Мама, посылаю тебе это на память о себе. Надеюсь, что увидимся. Целую, твоя Н.». Затем сложила листок и положила его в посылку, завязав ее шнурком. В принципе уже завтра ее можно отправить, надо только сходить в деревню. Главное, чтобы она дошла до Синджиня.
В течение следующих двух недель дни стали заметно теплее, и весна начала тянуться к лету. Вода поднималась сквозь мрак земли, к нагретым солнцем камням и испарялась. Когда я не размышляла о книгах, или об экспедиции, или о родителях, то вспоминала о Санье. Мне хотелось поговорить, рассказать ей о том, как после смерти отца я стараюсь выбраться из тишины, но для этого никак не находилось подходящего момента. Последнее время Санья жаловалась на усталость и вообще была немногословна, так что мне казалось, будто она что-то недоговаривает. Мы перестали вместе ходить на свалку, а если я спрашивала, в чем дело, то она отвечала уклончиво.
Для начала мне следовало разобраться с записями Миро, расставить все в логическом порядке, хотя он все равно получится случайным, ведь дело осложнялось тем, что в то же время в доме жили два других чайных мастера. Вообще, ситуация выглядела так: Миро не обзавелся детьми, так что его учеником и последователем стал его двоюродный брат Нико Кайтио, который умер молодым всего за несколько месяцев до процедуры посвящения в чайные мастера. Тогда место Нико в учениках занял его сын Томио. Ни Нико, ни Томио не обладали полетом фантазии, оставив много пустых страниц в своих дневниках, отчего Миро, не особенно стесняясь, заполнил их своими записями.